Всего 6881928
30 дней 74142
24 часа 2762


Осени желтой листая страницы...

Е. Полякова

Осени жёлтой листая страницы…
рассказ
 
            Вот и октябрь почти прошёл… Ещё два-три дня, и ноябрь, а ноябрь  уже почти что зима, хотя и считается осенним месяцем. Как-то быстро пролетел, промелькнул этот гол. Миновала тихая и грустная осень, промелькнула сырая и хлюпающая зима, которая как раз и была больше похожа на позднюю осень. Все они переболели всякими простудами, особенно тяжело болела Машка. И за всеми этими болезнями, беготнёй по аптекам и врачам, зима незаметно и кончилась… Даже Новый год – её любимый праздник – почему-то не запомнился.
          А весна была суматошной. Дашка сдавала экзамены за девятый класс, и все они за неё волновались. У неё самой в этом году экзаменов не было. Те, кто выбрал её английский, сдавали нововведенный ЕГЭ. И по этому поводу она тоже нервничала, проводила  бесконечные консультации, а в день экзамена вообще уехала к Светке, чтобы напрасно не переживать. Её присутствие на экзамене было не нужно, больше того, это самое присутствие строго запрещалось.
          Но все в конце концов сдали успешно: и её ученики, и Дашка, и она наконец-то вздохнула с облегчением. Но тут приехала из своего молодёжного лагеря Машка, и оказалось, что уже июль, а ехать в отпуск им некуда. На дорогие путёвки её отпускных всё равно бы не хватило, а «дикарями», да с девчонками ей было страшновато. В итоге, несмотря на недовольное ворчание девчонок, поехали к Светке на дачу. Светка, вот кто позаботился о лете заранее - всем семейством поехали сравнительно дёшево в пансионат в Геленджик. Светка и ей предлагала, но ей как-то было то некогда, то с деньгами туго…
          Дача у Светки была почти у Ладожского озера, стояла на отшибе, и до дачного посёлка нужно было идти тропинкой через лес. Сначала было непривычно и даже неуютно, потом привыкли, и даже понравилось – тихо, никого нет… Дачу Светка с мужем купили только в прошлом году и ещё не успели ею заняться. Участок был просторным, но совершенно заросшим и неухоженным. Видно, и предыдущие хозяева не спешили его обиходить. Яблоньки, кусты смородины и малины обитали, где придётся, поросшие какими-то высокими травами, среди которых угадывались полынь и крапива. Травяной газон стал похож на давно не скошенный луг. И всё-таки, была  во всём этом какая-то необъяснимая прелесть – в запущенности, в оторванности от шумного города, в отсутствии цивилизации…
          Правда, свет был, был и колодец с вполне пригодной питьевой водой – за это нужно было благодарить Светкиного мужа, Олега. Он и колодец расчистил, и установил в сарае генератор, а то бы пришлось сидеть вечерами при свечах. Впрочем, свет почти не зажигали – белые ночи ещё не закончились и были они не только светлыми, но и короткими. За сараем, в котором кроме генератора, лопаты и новенькой тяпки (Светкино хозяйственное приобретение) больше ничего не было, мать обнаружила крохотную теплицу, наскоро поставленную Олегом для Светки, и с удовольствием возилась там целыми днями, что-то подкармливая, подвязывая и поливая.
 
В небольшом, слегка покосившемся дачном домике они вымыли окна, повесили занавески, разобрали весь скопившийся хлам, и оказалось, что у них тут даже уютно. Обнаружились две небольшие комнатки, подобие кухни и даже небольшая веранда.   В магазин они ходили на станцию через лес, и эти нечастые походы тоже были необычны. В городе бегали в магазин наспех, стараясь, чтобы ушло как можно меньше времени. А здесь шли не торопясь (да и некуда было торопиться), стараясь угадать названия деревьев и трав, слушая лесные звуки и шорохи. Однажды увидели зайца и восторгу девчонок не было предела – зайцев они прежде видели только в зоопарке… А белки здесь были непугаными и любопытными, людей совершенно не боялись и спускались по веткам ближе, чтобы рассмотреть своими бусинками-глазками, кто это там идет?
          Вставали по утрам поздно, не раньше девяти, отсыпаясь за весь трудовой год. После завтрака мать обычно шла в тепличку, девчонки убегали в посёлок – там, на краю посёлка, было неглубокое озеро, где купалась и загорала вся дачная молодёжь.  Вскоре у калитки стали появляться новые подружки и даже мальчишки. Чаще других приезжал на велосипеде светловолосый парнишка, кажется, Коля, и Дашка летела к нему через весь участок, не обращая внимания на крапиву.
           - В городе все телефоны оборвут, - сказала мать. – Заневестились…
          - Не оборвут, - задумчиво ответила она. – Ты забыла, у всех теперь мобильники.
          Но что-то кольнуло в сердце, что-то зашевелилось в душе, какое-то непонятное, противное чувство. Хотелось, чтобы Коля приезжал не так часто. Или, чтобы Дашка не бежала к нему так радостно, бросив всех и даже не оглянувшись. Неожиданно для себя она поняла, что это – ревность, обычная материнская ревность… Такая же, какая была и у её матери. Когда  в далёкой уже её юности звонили ей, мать первая снимала трубку и, подозвав её, старалась крутиться где-нибудь поблизости, чтобы слышать, о чём она говорит с внезапным кавалером.
          После обеда мать ложилась отдохнуть, девчонки убегали к новым друзьям, а ей решительно не находилось никакого занятия. Однажды она, стараясь не потревожить мать, осторожно забралась по старой скрипучей лестнице на чердак. Чердачное окошко было пыльным и грязным, свет почти не проникал. На чердаке валялся всякий хлам – рассохшиеся стулья без ножек, какие-то ящики, старые пыльные учебники… В углу стоял большой фанерный короб и, откинув его крышку, она обнаружила там старые журналы. Стопками лежали «Огонёк», «Музыкальная жизнь», «Искусство кино», «Крокодил» и даже «Мурзилка». Журналы были все разрозненные, случайные. Она вытащила стопку пыльных «Огоньков» и несколько номеров «Музыкальной жизни», сдула с них пыль и так же осторожно по ненадёжной лестничке спустилась вниз.
          День стоял тёплый, солнечный и она, вытащив продавленную раскладушку, устроила её прямо среди травы, соорудив подобие кресла. «Огоньки» были старыми знакомыми, когда-то она покупала в киоске «Союзпечати» точно такие. Она перелистывала пожелтевшие глянцевые странички, с удовольствием находя знакомые имена, фотографии, статьи и с лёгкой грустью вспоминая, что именно было в её жизни в год и месяц выпуска того или иного журнального номера.
          «Огоньков» было немного, и она потянулась к «Музыкальной жизни». Эти журналы она никогда не покупала, да и в киосках они были редкостью в то время. Оказалось, что и здесь много знакомых имён и фотографий молодых ещё певцов, музыкантов, ставших известными и имеющих теперь громкую славу.  Перевернув  очередную страничку, она словно вдруг споткнулась. С фотографии на неё смотрело такое знакомое, ставшее почти родным, молодое лицо. Да это же… Это же мамин Певец!  Его голос звучал теперь в их доме ежедневно. К Новому году они купили себе общий подарок – недорогой музыкальный центр. Каждый мог теперь слушать, что хотел. Но часто, очень часто, им почему-то хотелось слушать именно Певца. И ей, и девчонкам, не говоря уже о матери…
          Она даже не сразу поверила и ещё раз посмотрела заголовок статьи, номер журнала, год выпуска. Да, это тот самый год, когда мать только-только познакомилась с её будущим отцом, а Певец уже победил на престижном Музыкальном конкурсе, проходившем в Польше. Фотографий было несколько – Певец на сцене, Певец с какими-то молодыми ребятами и девушками, возможно, музыкантами, а может быть, поклонниками, Певец за роялем… Она вскочила со своего импровизированного кресла, смахнув журналы, и почти бегом кинулась к домику.
           Мать уже проснулась и неторопливо  возилась на веранде.
          - Мама! – крикнула она с порога, и, наткнувшись на испуганный её вскриком материнский взгляд, тихо  прибавила:
          - Посмотри…
          Мать, вытерев руки, взяла журнал:
          - Что там такое? Что ты так кричишь? Я думала, уж не случилось ли чего…
          Неторопливо достала очки из кармашка фартука, надела их и, взглянув на страницу, охнула:
          - Ох, боже ты мой… Где ты взяла? Надо же… Сколько лет… Нет, где ты это взяла?!
          - На чердаке. Это прежних хозяев. Видно, им не нужны эти журналы, раз оставили.
          - Не нужны? Ну, конечно, не нужны… Для них это просто старый хлам.  Ты знаешь, как я искала этот журнал?! Как я его тогда искала! Нигде его не было, этого журнала. Я все киоски обегала, нет, нигде нет. А я знала уже, мне девочки сказали, что есть эта вот заметочка и фотографии. Нашла, наконец, в одной библиотеке. Заметку от руки переписала, потом мне напечатали на машинке. Она и сейчас дома есть, перепечатанная, там в чемодане… А фотографий не было. Ну, я попросила парня одного знакомого, у него фотоаппарат был, пошли мы в эту библиотеку. А там странички той уже нет! Аккуратно так кто-то бритвой всю страничку вырезал… И фотографии, и заметку… Тоже какая-то «поклонница». Я тогда прямо в библиотеке расплакалась… Библиотекарша, девочка молоденькая, сама чуть не плакала – ей и журнала жалко, и меня жалко. Так и ушли ни с чем. Больше я его и не искала, этот журнал. И вот, надо же… Ведь сорок лет прошло… Встретились мы с ним… Спасибо тебе.
          Мать любовно погладила страничку, спросила виновато:
          - Может… Света подарит его мне? Или он ей  нужен?..
          - Да, что ты, мама… Конечно, же подарит! И зачем он Светке?
 
          Светка приехала через неделю. «Со всем своим кагалом», по её же выражению. Сразу стало шумно, тесно и весело. Семилетняя Аленка и шестилетний Антон носились по всему участку, играя то в прятки, то в «пятнашки», то в бадминтон, весело вереща и хохоча от того, что лето, солнце и просто от избытка чувств и неуёмной энергии. Машка с Дашкой от них тоже не отставали. В чём-то они уже почти взрослые, её девчонки, а в чём-то дети детьми, думала она, глядя на их весёлую возню.
          Олег деловито пытался тяпкой сбить хотя бы крапиву, чтобы детям было свободнее бегать по территории.
          - Косы нет, – сетовал он, - вот мне бы косу… Надо будет купить, слышишь, мать? Косить-то я умею.
          - Купим, купим, - рассеянно отвечала Светка. – И косу тебе купим, и трактор «Беларусь»…
          Они сидели на крыльце, и Светка рассказывала, как отдохнули. Выглядела она хорошо: посвежевшая, загорелая.
          - Жили в пансионате, там все готовое – обед, ужин… Номер у нас был семейный, на троих, Тошке раскладушку ставили. Пляж тоже хороший, чистый. А на рынок пошли за фруктами – мама милая, цены-то наши, домашние! Словно и не уезжали.
          Она слушала журчащий Светкин голос и думала – как всё-таки ей повезло, что у неё есть Светка, почти сестра. Она всегда хотела, чтобы у неё была сестра. Хорошо, что  есть Олег, и Алёнка с Антошкой.  Ей было как-то особенно тепло в этой немного безалаберной семье. И мать их любила, и девочки.
          Вот такой большой семьёй («В тесноте, да не в обиде», - сказала мать) они и прожили почти до конца августа. И за грибами ходили, и на озеро купаться, пока ещё было тепло, и разбитые коленки лечили, и старый гамак (нашёлся всё на том же чердаке) вешали…
          По вечерам уже было прохладно, а по утрам над озером и над их домиком висел густой туман, и стало ясно, что лето подошло к концу и пора возвращаться в город.
          Уезжать не хотелось, жаль было расставаться с полюбившимся местом и грустно оттого, что в городе они будут реже встречаться со Светкой – работа, семьи, да и расстояния в городе немалые. 
          До станции их провожал Коля. Хотя всем было ясно, что провожать он пришёл Дашку, но получилось, что всех. Антошка и Алёнка сразу прилипли к его велосипеду, и Коля поочерёдно вёз их на велосипедной раме до самой станции. И опять было понятно, что везти ему хотелось, конечно,  Дашку…
          В вагоне электрички, когда все расселись и угомонились, Антошка вдруг ни с того ни с сего сказал:
          - А Коля, когда вырастет, будет лечить маленьких детей…
          - Почему только маленьких? – спросила она, покосившись на Дашку. Но та сидела, подчёркнуто безразлично отвернувшись к окну.
          - Потому что, маленьких детей лечить очень трудно, большие дети могут сказать, где болит, а маленькие не говорят, они же ещё не умеют, - пояснил Антошка.
          - Значит, Коля хочет учиться в медицинском институте, Дашунь?
          Дашка повернула голову и кивнула:
          - В Педиатрическом. Я… тоже туда пойду.
          Ну, конечно, подумала она, улыбнувшись, а как иначе. Ещё передумает за два года десять раз, глупышка…
          Но Дашка, похоже, так не думала. Пока, по крайней мере. Дома она тут же вытащила учебники по химии и биологии, несколько раз сбегала в книжные магазины и библиотеку, узнавала про какие-то подготовительные курсы…
          Больше её волновала Машка. Последний год в школе, а всё не может определиться, всё её кидает в то в одну сторону, то в другую. А время идёт… Не успеешь оглянуться – и вот он, май.
          К первому сентября она купила Машке чудесный брючный костюмчик, Дашке – новые туфли.
          - А себе? – укоризненно спросила мать. – О себе когда думать будешь? Молодая ещё…
          - Потом, - отмахнулась она, и, конечно, забыла.
          Первого сентября она проснулась от какого-то шороха, который раздавался совсем рядом. Приоткрыв глаза, она увидела стоящих возле её постели обеих дочерей в пижамах и одетую, готовую к новому дню мать.
          - С днем рождения, мамочка! – ласково сказала Дашка. – Доброе утро!
           Она помотала головой, просыпаясь окончательно, и недоуменно спросила:
          - С каким днём рождения? У меня же в мае был… Вы что, с ума посходили все?
          - Не с днём твоего рождения, а с рождением нового дня! – пояснила Машка. Она ловко выхватила из-за спины хрустящий прозрачный пакет и протянула ей.
          - Вот. Подарок тебе. С первым сентября, мамуль!
           Она раскрыла пакет и ахнула. В пакете была… новая блузка. Из какой-то нежной шёлковой материи, строгая и нарядная одновременно. Вот именно такую блузку она и видела как-то в Пассаже, но взглянула на цену и только вздохнула – не до этого сейчас, потом как-нибудь…
          - Чья инициатива? – хотела спросить строго, а получилось со сна сипло и словно виновато.
          - Бабулина, конечно, - сказала Дашка.
          - Ну, не только моя, - внесла ясность мать.- Все вместе придумали, а девочки выбрали.
          - Нравится? Тебе нравится? – крутилась на месте Дашка.
          - Очень. Спасибо, родные мои…
          Она обняла мать, расцеловала девчонок.
          - А в ванную, чур, я первая!
          - Да иди уж,- засмеялась Машка. - Мы уже умылись давно.
          Второй сюрприз произошёл, когда она ещё причёсывалась. Раздался звонок в дверь и из прихожей послышались голоса.
          - Кто-то пришёл? – выглянула она из ванной.
          В прихожей с огромным букетом цветов стоял Коля, а возле него   мать, Машка и, конечно же, Дашка.
          - Вот, это вам… Всем. С праздником, - смущённо бормотал Коля.
          - Коленька, да ты же опоздаешь! – ахнула она.- Спасибо тебе. Тебе же чуть ли на другой конец города до школы добираться!
          - Нет, - улыбнулась Коля, - Не опоздаю. Я всё рассчитал, как раз успею.
          - Ты хоть чаю с нами попей,- сказала мать, принимая букет.
          - Тогда точно опоздаю, - засмеялся Коля.- Да и не могу я, спасибо. Друг внизу ждёт. До свидания. Даш, я тебе позвоню.
          Она смотрела из окна комнаты, как по двору к автобусной остановке бежали два паренька. Вот один остановился на мгновение, посмотрел на окна дома и помахал рукой. Значит, из окна детской, как она до сих пор называла комнату девчонок, вслед им смотрела Дашка…
          … И потекли сентябрьские будни. С бесконечными уроками, тетрадками, педсоветами, родительскими собраниями, линейками и дежурством по школе. Ей казалось, что ни лета, ни дачи вовсе не было… А осень она любила. Ей нравилась спокойная, несуетная красота осени, достоинство, с которой природа расставалась со своей молодостью, готовясь погрузиться в долгий сон. После уроков она возвращалась домой пешком. Шла медленно, вдыхая запах осени, любуясь янтарно-жёлтыми и карминно-красными кронами деревьев, шурша опавшей листвой… Иногда садилась на скамейку в маленьком сквере, где гуляли с колясками молоденькие мамы и сидела подолгу, ни о чём не думая, просто мечтая. Оказывается, она ещё была способна мечтать…
          Эта осень подарила ей и ещё один сюрприз. Совершенно неожиданный. В один из дней, когда ни девчонок, ни матери не было дома, она затеяла небольшую  уборку. В своей комнате девчонки обычно убирали сами и на Дашкином столе всё было в идеальном порядке – тетрадки книжки… А у Машки  -   огрызки карандашей, сломанные ручки и учебники - всё было вперемешку. Она решила сложить всё аккуратной стопкой и нечаянно смахнула на пол какой-то блокнот, больше похожий на маленький альбомчик. Обычно она никогда не заглядывала в тетрадки девчонок – захотят, сами покажут, а не захотят – значит и не надо, должно же быть у них личное пространство. Но альбомчик, падая, раскрылся, и, поднимая его, она с изумлением увидела, что из альбомчика на неё смотрит …Дашка! Ну, не сама Дашка, конечно, а  её портрет. Карандашный портрет, нарисованный лёгкими, точными, летящими  движениями, словно художник не отрывал карандаша от листа. Наклон головы, улыбка, прядка волос, которая постоянно лезла ей на глаза – всё было Дашкино. Она перевернула несколько страничек – на одних из них были какие-то черновые записи, просто каракули, словно кто-то в задумчивости водил карандашом, а на других… Вот ещё портрет – девочка с коротким хвостиком на затылке, Наташа, Машкина подруга. Вот какой-то парнишка в очках, вот строгая женщина с короткой стрижкой -  Нина Сергеевна, классная руководительница Машки. А вот носатый, весёлый и взлохмаченный молодой мужчина – это кто? Ах, да, догадалась она – новый физик, Дашка же говорила…
          «Чей же это альбом?» - думала она. Девчонки рисовать почти не умеют, в пятом–шестом классах приносили из школы листы с рисунками каких-то унылых скособоченных чашек, бидончиков и парой-тройкой яблок, похожих на что угодно, только не на яблоки. И за печальные эти рисунки неизменно стояли такие же грустные тройки.
           Мать задерживалась, зато Дашка пришла первой.
          - Есть хочу, - с порога объявила она. - Мы сегодня кросс бегали… А Машка поздно будет, у них  диспут какой-то. А бабуля где?
          - Мой руки, садись. Бабушка к окулисту пошла.
          Вот тут, за обедом, она и спросила про альбом, чей он?
          - Машкин, - ответила с набитым ртом её дочь.
          - Это я поняла. А рисовал кто?
          - Мам, я же говорю, Машкин блокнот. Машка и рисовала.
          - Она же не умеет… так рисовать! – изумилась она.
          - Ну, почему не умеет? Очень даже умеет. Она только не любит природу рисовать, ей больше нравится людей. Знаешь, какую они на восьмое марта стенгазету сделали? Машка всех училок наших нарисовала, а Юра, ну, такой в очках… Да он есть в её альбоме, тоже из их класса, так он та-а-кие стихи всем написал! Вся школа бегала их газету смотреть. Они первое место заняли. Мам, я пойду, погуляю немного?
          Она так была ошеломлена этими новостями, что машинально кивнула и даже не обратила внимания на фамильярное «училок».
          Машка пришла через четверть часа, после того, как Дашка убежала, предварительно пошептавшись с кем-то по телефону.
          Накрывая теперь уже Машке на стол, она поинтересовалась:
          - О чём был диспут?
          - Да так… О современном человеке.
          - И какой же он? Человек современный?
          Машка хмыкнула:
          - Он разный, оказывается, мам… Знаешь, а я тоже сказала… Про музыку.
          - Про музыку?
          - Ну, да… Там говорили некоторые, что современному человеку неинтересна классическая музыка, старые певцы. Ну, я и возразила. Сказала, что музыка – она тоже разная. Есть для танцев, есть такая, чтобы за столом и хором петь, есть для души, а есть – чтобы подумать. И что культурный человек, если он и правда культурный, никогда не откажется от культуры прошлого… И что я люблю слушать записи Максима Михайлова, Пирогова, Иванова, их, кстати, два - Андрей и Алексей, и оба замечательные… Что мне нравится Барсова, Шпиллер, Давыдова, Максакова, а ещё Русланова, Зыкина, Магомаев, Отс и многие другие. Но я же и современные синглы слушаю, молодёжные!
          - Ты… правда слушаешь оперных певцов?..
          - Ну, да.  Мне нравится… Они и романсы пели, мам, и народное.
          - Машунь… Я видела твои рисунки. Случайно. Прости… Я не знала, что ты так рисуешь…
          - Мам, - Машка отложила вилку, - мне с тобой поговорить надо… Я не пойду ни в какой политехнический. Я в Герценовский  хочу, на худграф. Ты как-то раз сказала, что педагог в нашей семье – первый и последний – это ты.  А мне хочется. Мне хочется, чтобы дети не боялись рисовать, как я раньше боялась. Туда нельзя, сюда нельзя, только так, как я показала… Это у нас так было. А я хочу им свободу дать. Знаешь, какие дети есть талантливые! Вот Алёнка тёти Светина очень способная, понимающая. А Антошка, он только смотреть любит… Но это же тоже хорошо, мам!
          Машка смотрела на неё с таким отчаянием, что она подошла и обняла острые Машкины плечики.
          - Я рада за тебя. Я очень за тебя рада, - тихо проговорила  она.
          - Я поступлю, мам… Я уже второй год по субботам в художественную студию хожу, в нашем Дворце Культуры. Дашка прикрывает… Чтобы вы с бабулей не ругали.
          - Я очень люблю тебя, Машуня… И Дашку… Я очень люблю вас.
 
          Октябрь начался с дождей. Всё-таки осень решила показать всем, что она осень, а не что попало.  Стало заметно прохладнее, но она по-прежнему ходила домой пешком. Во-первых, привыкла, а во-вторых – это был единственный час, когда можно было остаться наедине с собой. Молодые мамы уже не гуляли в скверах, не сидели на скамейках и иногда, если не было дождя, в сквере на скамейке сидела только она.  Ветер гнал яркую листву, но трава была ещё зелёной, хотя уже и с серым налётом. Ветви деревьев трепетали, словно жаловались на осень, словно она причиняла им нестерпимую боль.  Вспомнились стихи, чьи, она не помнила:
Осень. Горящий ветер.
В каждом листе пожар.
Днём ли, при солнечном свете,
Ночью ли, в свете фар
Осень горит и тает.
Как это может быть?
Книгу судьбы листает?
Пишет книгу судьбы?
Десять минут - страница,
Танец горящих фраз…
Мечутся в небе птицы,
Не замечая нас.
Ритм принимая новый,
В поздних лучах зари,
Рыжая босанова
Тише и тише горит…
 
          А мать стала грустной. И не осень была тому причиной, хотя и осень тоже, конечно. Приближалась годовщина ухода её Певца, Певца её молодости, её любимого Певца.   И она понимала мать.     
          Однажды мать сказала:
          - В Москве будет концерт Памяти Певца. В новом Концертном Зале.
          - Валя звонила? – спросила она.
          - Валя в санатории. А узнала из Интернета, - спокойно ответила мать.
          - А, девчонки сказали!
          - Нет, - с тайной гордостью сказала мать.- Я сама умею. Мне Машенька только один раз показала, я и научилась… Я теперь и письма пишу, и получаю. И сайт у нас свой есть, хороший сайт. Там такие стихи, фотографии, воспоминания! И страничка есть, где можно пообщаться.
          - Форум?
          - Ну, вроде того. Можно и форумом назвать… - снисходительно ответила мать.
          Она смотрела на мать и думала, что в любом человеке до конца жизни остаётся ребёнок. Радуется своим маленьким победам, огорчается из-за  неудач и любит  новые игрушки…
          - Поедешь? – спросила она.
          - Ну, если пустите. Мне и билет обещали купить на вечер Памяти…
          - Хочешь, я с тобой поеду? – неожиданно для себя предложила она.
          Мать удивлённо посмотрела на неё:
          - А отпустят тебя?
          - Ну, на два дня отпустят. Заменят. Я спрошу завтра.
          - А девочки?
          - А девочки… Они уже взрослые, девочки. Пару дней сами будут хозяйничать, ничего не случится.
 
          Билеты на поезд мать купила сама.
          - Удачно купила, - говорила она. – Очереди почти не было и полки нижние.
          - Осень. Просто осень…
          - Да, - сказала мать. – Для многих – просто осень…
          Собираться она начала задолго до поездки. Снова придирчиво пересматривала свой гардероб, что-то примеряла и с досадой снова убирала в шкаф:
          - Нет, нехорошо…
          Она опять пыталась убедить мать, что народу будет много, и никто не будет её рассматривать. Но мать обиделась и строго сказала:
          - Да ты что… Я к Нему всегда самое лучшее платьишко надевала. Знала, конечно, что Он не заметит, да и не увидит, нас ведь много было… Цветы и то не всегда самой удавалось подарить. А всё равно, все самое нарядное надевали. Даже в мороз, холод, старались принарядиться. Платьице тонкое, холодно, но ради Него можно было и потерпеть. А ты – не заметят…
          Она поняла, что для матери эти сборы – ритуал, который соблюдался всю жизнь. И даже больше. Она словно в молодость свою возвращалась, где не было ещё ни её, ни девчонок. Зато был Певец… И пусть сейчас всё было гораздо горше, чем тогда, пусть не надолго, совсем не надолго вспомнятся ей те счастливые мгновения, где даже выбор платья имел большое значение… 
          Наконец, сумки были собраны и последние инструкции девчонкам выданы. Поезд уходил поздно ночью, и провожать их с матерью на вокзал она запретила.
          - Обед на два дня готов, - сказала мать, - только разогреете.
          - Бабуль, мы всё знаем. Обед разогреем, посуду вымоем, соседей не зальём, газ выключить не забудем, двери закроем, в школу не опоздаем, - сказала Машка.
          - «Двоек» не нахватаем, гулять долго не будем и спать ляжем вовремя. Что ещё? Да, чтоб Машка за компьютером долго не сидела, прослежу лично, - добавила Дашка, а Машка толкнула её локтем в бок.
          Расцеловались наскоро, внизу уже ожидало заказанное такси.
 
          Москва встретила их сумрачным дождливым утром. Было ещё очень рано, только-только открылось метро. Все цветочные киоски на вокзале были ещё закрыты, но мать сказала, что знает, где уже можно купить цветы. Она плохо знала Москву, а мать знала.            
          - Сколько раз здесь бывала, уж не упомню, - сказала она. - Ну, на всех концертах побывать не удалось, но на многих была…
          В вагонах метро в это раннее утро было почти пусто – воскресенье. Они вышли на Тверской, и мать повела её к Малой Дмитровке. Там, у пешеходного перехода, рядом с небольшой церковью стоял цветочный киоск. Он, и вправду, был уже открыт. Продавец, молодой паренёк, явно южанин, с готовностью предложил им свою помощь. Они выбрали самые красивые розы, тёмно-красные, на длинных колючих стеблях. Паренёк наскоро обернул их целлофаном  - идти было недалеко.
          Снова нырнули в подземный переход, а до перехода она всё озиралась – и Тверская, и кинотеатр «Россия» стали какими-то другими, незнакомыми. Только памятник Пушкину был таким, каким она его запомнила в тот давний приезд в Москву, когда не было не только девчонок, но  даже «принц» ещё не маячил на горизонте.
          Они вышли из перехода с противоположной стороны, и пошли вдоль Тверского бульвара, мимо каких-то клубов и серьёзных ресторанов, где у входа стояла охрана, тоже серьёзная, в чёрных костюмах, белых рубашках и галстуках. Миновали знаменитый Театр, и она всё пыталась разглядеть большие фотографии на афишных тумбах, сезон уже был открыт.
За театром был небольшой тихий переулок, и они пошли вдоль этого переулка, сплошь уставленного машинами, как ей показалось, представительского класса. Они перешли неширокую улицу, и на одном из громадных домов она прочла табличку – «Посольство …». Это было Посольство другой страны, которая раньше была просто их союзной республикой, а теперь стала ближним зарубежьем. Именно гражданином этой страны и был Певец. Впрочем, он был и гражданином России. А скорее всего, он был Гражданином Мира, только нет пока ещё на свете такого гражданства…
          Она хотела сказать об этом матери, но, взглянув на неё, увидела её напряжённое лицо и побелевшие губы и решила, что скажет об этом потом. Сейчас не время…
          - Вот этот сквер, - сказала мать с волнением. - Видишь, калитка? Нам сюда…
          …Сквер был не очень большим, но и не маленьким, уютным. Посредине сквера, в центре клумбы стоял памятник знаменитому Поэту, которого Певец, как она уже знала, сыграл в фильме. Поодаль – беседка, которую Певец ежедневно видел из окна своего кабинета.  А за памятником Поэту… За памятником… Она даже задохнулась от подступившего волнения – море цветов и портретов Певца. Она не ожидала, что цветов будет так много. Это был поистине островок народной Любви, почитания, поклонения любимому артисту, ухоженный заботливыми руками.  Цветы стояли в вазах, в корзинах, лежали у портретов, на парапете… И людей, несмотря на ранний час, было уже много.
          Они молча постояли у портретов. Мать ставила в вазу принесённые розы,  когда к ним подошли две женщины.
          - Елена Павловна! Мы Вас ждали… Здравствуйте!
          Они расцеловались с матерью и представились ей. Одна - яркая, шумная и энергичная, вторая – темноволосая и темноглазая, напротив, была тихой и застенчивой. И имя её прозвучало как восточная музыка – в нём было что-то от плеска горного ручья, от старых волшебных сказок, от эха в горах…
          - Моя дочь, - представила её, в свою очередь, мать - Любовь…
          - Я так и думала почему-то… Разве свою дочь Вы могли назвать иначе… - сказала темноглазая и улыбнулась ей.
          И она изумилась – просто никогда, ни разу ещё не задумывалась, а почему мать её назвала так? Что она вкладывала в это имя? Любовь…
          Новые подруги матери были такими разными, многие моложе её и скорее годились в подруги ей, чем матери. Но и немолодых было много. А люди всё подходили и подходили, и уже казалось, что цветы просто некуда поставить и положить, но место находилось, и Уголок Памяти стал похож на цветущий уголок диковинного сада. Люди были все разные: были и мужчины, и женщины, молодые и немолодые, были даже совсем юные – не старше её девчонок. Здесь они были все вместе, их объединяла любовь к Певцу при его жизни, и… теперь тоже.
          - Кто это? – спрашивала она у матери, когда к ней, отделившись от всех, подходил кто-то из её новых подруг.
          И мать объясняла, что вот эта женщина приехала из Беларуси, а эта из Грозного.  Эта из Украины, девочки из Азербайджана, а  эта местная, москвичка.
          - А вон, видишь, женщина пожилая? Это композитор… Она писала Ему песни. Несколько песен. Да ты их знаешь…
          Мать назвала песни, даже напела слегка и она вспомнила: да, действительно, одна из них стала её песней, её любимой песней. Она была словно про неё – про одиночество в большом городе.  Всё есть у человека – друзья, работа, родные.  Вот только одного не хватает, вернее, только одной  - любимой… И он ищет её, ищет в осеннем городе, и - не находит. Но ведь она где-то есть, любимая…   Где-то в городе…
          Она увидела пожилую пару, которая шла по дорожке сквера с цветами и обомлела.
          - Мама, но ведь это… - она назвала фамилию известного композитора. Такого известного, что его знали даже её девчонки.
          - Да, - ничуть не удивилась, а обрадовалась мать. – Они дружили. Он для Него много песен написал.
          Мать заторопилась навстречу композитору, который для неё был легендой, а для матери – просто другом её Певца…
          Потом мать показала ей ещё одного певца, известного в Москве, да и не только в Москве.
          - Хороший певец, – сказала мать,- баритон. У девчонок есть его записи. У него сайт очень неплохой.
          Она подозрительно посмотрела на мать, и подумала вслух:
          - А ты, похоже, не вчера Интернет освоила…
          - Не вчера, – усмехнулась мать, - как приехала тогда, так Машеньку и попросила. Она хорошо объясняет. А Дарья нетерпеливая очень.
          Они были в Уголке почти до вечера. Тоненькая фигурка матери мелькала то у портретов, то в группе людей, то замирала в одиночестве… Уходить не хотелось. Негромко звучала музыка, голос Певца. Люди не спешили расходиться. Стояли небольшими группками, кто-то вспоминал встречи с Певцом, кто-то рассказывал о концертах, кто-то показывал программки, афиши, билеты и неизвестные для многих фотографии.
          Пора было на Концерт. Она с сожалением, оглядываясь, пошла по дорожке и вдруг сказала:
          - Мам, а давай завтра опять придём?
          - Конечно, - мягко ответила мать. – Обязательно придём. И завтра здесь будут люди. Здесь всегда есть люди…
 
          К новому Концертному залу за городом их привёз автобус. Она ещё издалека из окна автобуса увидела его яркую, призывно светящуюся громаду на фоне тёмного неба и подумала, как же он похож на огромный корабль…
          Такие корабли, ну, не морские лайнеры, конечно, а просто речные теплоходы она видела как-то в юности. Тогда они со Светкой были в небольшом городке на Волге, в Плёсе. Там жила Светкина тетка, и они ездили к ней на недельку летом  отдохнуть. Ночи на Волге тёмные, но разве спится молодым по ночам? Они и домой-то приходили только под утро… На высоком волжском берегу недалеко от домика  Левитана стояла белая беседка – любимое место молодёжи. Здесь знакомились, влюблялись, ревновали, пели, играли на гитаре…
          - Это знаменитая беседка, знаешь? – сказала тогда Светка. - Здесь сама Лариса Гузеева снималась и Михалков. Ну, этот фильм, по «Бесприданнице», помнишь? А-а, «Жестокий романс», вот как! Паратов здесь ей ещё голову морочил, а она пела, ну, вспомнила? «А на-апосле-едок я ска-а-ажу», - пропела Светка. Конечно, она всё помнила, это был её любимый фильм,  знала, что и знаменитая беседка была вовсе  не здесь, а в Костроме и
просто отмахнулась от Светки.
  Светка уже весело хохотала с какими-то ребятами, а она всё стояла у ограждения беседки и смотрела на проходящие мимо экскурсионные теплоходы. Они были освещены ярко, празднично и оттуда слышались музыка и смех…
         
          А тем временем к  зданию Концертного Зала  подъезжали дорогие «иномарки» и  автомобили  попроще, автобусы, из которых выходили и устремлялись к входу в Зал нарядные дамы со своими элегантными спутниками, молодые ребята  и девушки, пожилые женщины... Многие были парами, группами, но были и просто поодиночке, и в каждом чувствовалось напряжение, волнение…  У входа в Зал их встречал большой известный портрет Певца. «Так получилось… Простите, что пришлось побеспокоить…» - словно говорил его слегка виноватый  взгляд, устремлённый на них. Словно это он сам пригласил их всех на  свой Концерт, но прийти не смог…
         
          … Когда из глубины сцены в напряжённую тишину притихшего в ожидании чуда затемненного зала вплыл знаменитый, ожидаемый, чудесный, неповторимый голос и зал тихо ахнул, глядя на огромный экран, на котором возник такой знакомый, такой родной, такой живой Певец, ей показалось, что  трепещущее её сердце сейчас вырвется наружу. Вырвется и  покатится между рядами заполненных зрителями кресел, взлетит над сценой  и упадёт там, замерев у экрана. И тысячи  сердец в зале навсегда покорённых Его голосом, Его чарующим обаянием, готовы были вырваться и упасть там, у ног любимого Певца. И она обеими руками придержала своё сердце, которое билось уже где-то у горла – иначе потом ей нечем было бы любить…
          А Концерт… Концерт  был прекрасным. Известные певцы, музыканты, замечательные, глубокие голоса и … ощущение какой-то недосказанности, чего-то ожидаемого, но не сбывающегося.  И хотя иногда под настоящий, живой оркестр, пел с огромных экранов сам Певец, она поймала себя на мысли, что она ждёт… Его выхода. Выхода Певца. Казалось, что сейчас, вот-вот известнейшая ведущая объявит: «Поёт …» И ликующий зал встанет, утонет в овациях. И Он выйдет на сцену, слегка смущённый их бурным приветствием, и оркестр заиграет знакомую мелодию, и зал затихнет, внимая его прекрасному голосу, его мощной энергии, радуясь новой встрече с Ним, с их любимым, неповторимым  Певцом. Она искоса взглянула на мать и поняла, что мать тоже ждёт. Ждёт  Его выхода… Она сидела, сцепив руки, и напряжённо смотрела на сцену. Когда раздавались аплодисменты, мать не аплодировала, только  грустно и растерянно улыбалась и кивала головой, словно хотела сказать, что всё хорошо, всё прекрасно, великолепно. Но…  Она тихонько коснулась холодных рук матери, погладила их, согревая.   Мать взглянула на неё и благодарно  улыбнулась.
          - Ничего… - прошептала она.- Всё нормально…
 
           Ночевали они у новой знакомой, той самой, с волшебным сказочным именем. Ночевали – это только так говорится.  На самом деле, почти полночи они рассматривали фотографии, вспоминали, слушали Певца, писали электронные письма своим Друзьям, живущим так далеко, что приехать на Концерт у них не было никакой возможности.  Спать легли под утро. Утром их новая подруга убежала на работу, велев им спать, сколько захочется. Но спать   вовсе не хотелось. Поблагодарив добрую, милую хозяйку и пригласив её к себе в гости, они вышли на шумную московскую улицу. Проносились машины, спешили по своим делам люди, подходили и уходили автобусы и маршрутки, открывались бесконечные магазины и магазинчики, лотки и палатки и казалось, что только им с матерью во всём огромном городе совершенно некуда было спешить…
          - Пойдём в Уголок? – спросила она.
          - Нет. Сначала я покажу тебе мою Москву… Хочешь?
          Конечно же, она хотела. Она снова почувствовала себя маленькой, когда по выходным дням они гуляли с матерью  и мать водила её в кинотеатр, где показывали старые фильмы, и они  смотрели «Золушку» или «Морозко» или шли в зоопарк посмотреть жирафа, в Планетарий или в Петропавловку.   Потом она выросла, и гулять стала уже с подружками, а потом появилась компания и парень, с которым она дружила. Она перестала пускать мать в свою жизнь и не очень-то интересовалась её жизнью.  Этот год многое изменил в их отношениях…
          Сначала они  ехали в метро, переходя  с одной станции на другую и, наконец, вышли на просторную улицу.
          - Это Таганка, - сказала мать.
          - Та самая? - глупо переспросила она.
          - Да, только… Погоди, я её почти не узнаю…
          - Ты что-то ищешь? – спросила она.
          - Уже нашла.
          Мать остановилась у высокого серого жилого дома в небольшом переулке.
          - Вот. Здесь он жил. Раньше. В тот переулок он переехал позднее, я там не бывала… А здесь… Знаешь, сколько времени мы тут простаивали, ожидая его?.. Часами. Девчонки всегда знали, дома он или нет. А ждали-то, чтобы только цветы подарить, да увидеть его лишний раз. И ведь дожидались… Вон его окна…
          Она повернулась к матери и… не увидела её. Вместо матери рядом с ней стояла, подняв голову к окнам, молодая тоненькая девушка в новом светло-сером  пальтишке с большим, по моде, воротником… Ветер трепал густые каштановые волосы, отбрасывая их ей в лицо, а она терпеливо отводила прядки одной  рукой, второй бережно прижимая к себе несколько гвоздичек…
          Она моргнула и видение исчезло…
          - Ну, пойдём,  - сказала мать, - А то везде не успеем. Что с тобой?..
          Наверное, у неё было странное лицо.
          - Нет-нет, ничего…
          «И никакой мистики», - думала она, шагая рядом с матерью.  «Просто я видела мамину фотографию, где она совсем молодая.   И серое пальто я помню – старенькое, вытертое, оно долго висело в шкафу, и иногда, в дождливую погоду, она его надевала – жалела новое …»
         
          Они долго бродили с матерью в этот день по улицам Москвы, лишь изредка спускаясь в метро. Там, где в широкий проспект сбоку, как-то робко вжался маленький переулок, мать остановилась.
          - Вот тут киоск газетный стоял. Теперь его нет…
          Действительно, киоска не было, а вместо него стояла толстая тётка в пуховике, делавшем её ещё толще, и вязаной шапке. На груди и спине её красовались большие щиты с рекламой то ли сумок, то ли кошельков – рядом был большой супермаркет.
          - Я здесь «Музыкальную жизнь» покупала, газеты разные, где хотя бы что-то про Него было. С киоскёршей даже познакомилась, она всегда ахала, когда меня видела: «Опять приехала?» Этот киоск не очень удобно стоял, с проспекта его почти не видно было. Вот потому тут и оставались газеты, а в других я не успевала.
          Потом они долго стояли у Колонного зала.
          - Здесь я чаще всего была. Только сидела всегда так, что за колонной ничего не было видно… - вспоминала мать.
          - А как же?..
          - Вставала. Да почти все стояли у колонн, - пояснила мать. Она помолчала и добавила:
          - Знаешь, я здесь однажды свой билет незнакомой женщине отдала. Я его с таким трудом достала, столько в очереди отстояла… А отдала. Бегу на концерт, не бегу, а лечу!  «Лишний билетик» уже от метро спрашивают. А она ничего не спрашивала. Молча стояла, вот тут… Средних лет, одета не по моде, видно, что из провинции, издалека приехала. А в глазах уже и надежда погасла. Ну, я и отдала. Может, она  не увидит Его никогда больше, может, это у неё единственный шанс… Потом сама проревела в Александровском саду на скамейке  почти весь концерт. Нет, я не пожалела билета. Просто от обиды, что не увижу Его сегодня, не услышу. А мне так хотелось… 
          - Ты смогла бы её узнать теперь? – спросила она.
          - Да что ты… Я и тогда её не разглядывала. Просто отдала билет, сказала, что у меня лишний. Я и деньги не взяла, хотя она хотела отдать. Не могла я на Его концерт продать билет… Ну, пойдём в Кремль.
 
          Но в Кремль их не пустили. На входных воротах висело объявление, что по понедельникам экскурсии не проводятся и Кремль для посетителей закрыт.
          - Жаль, - огорченно сказала мать, - я хотела показать тебе Кремлёвский Дворец… Правда, я там только раз была. Как-нибудь сама потом посмотришь...
 
          А к знаменитому Концертному залу мать не пошла, только издали показала ей огромное серое здание с прямоугольными колоннами.
          - Мы Его провожали отсюда, - сказала она глухо, - Я теперь сюда зайти не смогу.  Не смогу ничего другого увидеть, кроме… Самый любимый мой зал был, самый памятный. Пойдём, а то поздно уже…
          Действительно, осенние  московские сумерки уже окутали огромный город, кое-где зажглись уличные фонари, засверкала огнями разноцветная реклама на огромных щитах и зданиях, людей и машин на улицах прибавилось, хотя и так было немало… Просто заканчивался рабочий день и все спешили по домам. А, может, по концертным и театральным залам или другим местам отдыха, мало ли их в такой огромной Москве…
         
          В сквере тоже было пустынно, только редкие прохожие проходили по тропинке, оглядываясь на Уголок.
          - Не очень удобно мы пришли, - огорчилась мать, - Кто был днём – те ушли, а кто после работы – только сейчас придут, а нам уже нужно уходить. 
          Они молча постояли возле портретов Певца. В неверном свете маленькой свечки, которую зажёг кто-то из дневных посетителей у одного из портретов, лицо Певца казалось таким живым… Он улыбался, и, казалось, взглядом следил за ними…
          - Вот и попрощались, - вздохнула мать, - жаль, что мы Его одного оставляем.
          - Не одного, - напряжённо вглядываясь в сумрак сквера, сказала она.
           По тропинке, громко разговаривая и смеясь, шла компания молодых людей, среди которых были  две девушки.
           - Кто это? – громко спросил один из парней, остановившись и глядя на портреты.
           Она не успела ответить, ему ответил кто-то из компании:
          - Не видишь, Певец… Он жил тут, вон в том доме.
          - Это памятник? – негромко спросила одна из девушек.
          И этот же голос снова ответил:
          - Ну, не то чтобы… Хотя, пожалуй, да, памятник. Только из цветов. Его люди сами сделали. Уже год, а тут всегда живые цветы…
           Компания отошла в сторонку, о чём-то негромко посовещалась и парни направились к ближайшей скамейке. А девушки подошли к ним с матерью.
          - Вы не бойтесь, мы ничего плохого не сделаем, - сказала одна из них.
          - Мы, наоборот, тут посидим, постережём … - улыбнулась  вторая.
          Она посмотрела на девушек, и ей показалось, что они чем-то похожи на её девчонок. Нет, не внешне, а… Она сглотнула комок и молча кивнула головой.
 
          К поезду они пришли рано. Мать всё беспокоилась, что опоздают. Вот и мёрзли добрых полчаса на перроне, пока, наконец, проводницы не открыли вагоны и не стали проверять билеты.   Как всегда при посадке, было шумно, тесно в проходах и немного нервно. Наконец, все устроились и даже успокоились -  баулы и чемоданы заняли свои места на багажных полках, постели застелены, проводницы собрали билеты, очередь к туалетам для переодевания и умывания исчезла и все позвонили своим друзьям или родным: «Уже в поезде… Еду!». Она тоже позвонила девчонкам. Отозвалась Дашка, хотя она набирала Машкин номер.
          - Всё в порядке, мам! Ждём. Маша?  Она умывается. Мы уже ложимся. Спокойной ночи, мамуль, бабулю поцелуй. Утром увидимся!
            Она постелила матери и та сразу легла, даже от чаю, предложенного проводницей, отказалась. «Устала, – с тревогой и жалостью подумала она, – возраст…»   Самой ей не спалось. Она смотрела на мелькающие за окном огни и вспоминала вчерашний вечер, сегодняшний день, мать, похожую на девочку…
 
          В вагоне было жарко и тихо – почти все уже спали, поздно… Она вспомнила, что Машка при прощании потихоньку сунула ей в сумку свой блокнот: « Потом посмотрите, в поезде…». А она забыла.
          Осторожно, стараясь не потревожить никого, она открыла сумку, достала блокнот, перелистала его странички в приглушённом вагонном свете. В блокноте были новые рисунки. Вот она сама -  ох, какой красавицей изобразила её Марья! Она улыбнулась и перевернула страничку.
          На новой страничке был портрет… Певца. Певец был изображён вполоборота, словно он  уже уходил, но в последний момент обернулся и посмотрел на всех, кого оставляет. На губах его блуждала полуулыбка, а глаза были грустными. Этот взгляд проникал в душу и будто говорил: « Я должен уйти. Простите… Я всё равно буду с вами, всегда…»
          Она долго смотрела на портрет Певца, потом осторожно положила блокнот на столик, вздохнула и прилегла на  подушку. «Всегда- всегда-всегда…» - выстукивали колёса… И ещё: «будем-помнить… будем-помнить…»
          « В следующий раз поедем с девочками…», – засыпая, подумала она. И даже не удивилась мысли, что будет и следующий раз. Обязательно будет.
          Пока мы живы…

 
       
Rambler Top100 Рейтинг@Mail.ru