Всего 6881802
30 дней 73849
24 часа 2503


"Дядя Птица" (рассказ)

Маленькое предисловие

Когда-то в школе, учась в 10-м классе, на тему сочинения «Герой моего времени» я написала о тех людях искусства, своих современниках, которые помогли мне понять очень многое в жизни. Мое сочинение было посвящено Евгению Леонову, Евгению Матвееву, Андрею Мягкову, Андрею Петрову, Дмитрию Шостаковичу, Расулу Гамзатову, Чингизу Айтматову, Муслиму Магомаеву, Тамаре Синявской, Веронике Тушновой, Екатерине Максимовой, Алисе Фрейндлих, Ольге Берггольц, Фаине Раневской, Майе Кристалинской. Это сочинение повергло в шок нашу учительницу, она не смогла его никак оценить. Попросила переписать, я отказалась, но пообещала, что если какая-то похожая тема будет на выпускном экзамене, то я ее не выберу. Спустя 5 лет, уже работая в школе, но еще будучи студенткой педагогического института, я приняла участие в литературном конкурсе среди студентов, который был посвящен проблемам воспитания.
Потом часть этих эссе публиковала ярославская газета «Юность», кое-что попало в руки некоторым моим героям. Но всё это было написано под одной мыслью – искусство воспитывает, и учителю надо этим максимально пользоваться, а родителям приобщать ребенка к искусству с малых лет.
Когда появились компьютеры, мои уже взрослые ученики набрали все тексты. Здесь маленькая часть, посвященная Муслиму Магомаеву. Сейчас, перечитав всё это, так и не могу решить, права я была или нет, не отправив свои юношеские «зарисовки» на голубые странички.

1987 г., Ярославль

«ГЕРОИ МОЕГО ВРЕМЕНИ»

Дядя Птица

Мне года три, а мама часто называет меня «бабушкой Шурой» - я всё время что-то мурлыкаю под нос, так же как и бабушка. Впрочем, мы с бабушкой не всегда мурлыкаем. А очень даже часто поем. Бабушка любит петь и знает огромное количество песен. Еще у нее в доме стоит такая штука с трубой, на которой она слушает какие-то трескучие тарелки и иногда даже плачет, пришептывая «Шляпин…Шляпин..». Мне представляется огромный дядька в шляпе. Странно, но именно таким я увижу Федора Ивановича Шаляпина на портрете Кустодиева в «Третьяковке» года 3-4 спустя. Бабушка рассказывает, что «штука с трубой» - это граммофон. Это единственная вещь да еще несколько пластинок – всё, что удалось ей, «дворовой девке», вынести из дома барина. Дом в 17-м году сожгли крестьяне, заколов барина и его двух дочерей вилами. Мне не понятно всё – почему бабушка «дворовая девка», что за барин, что за крестьяне, и как они могли заколоть вилками этого барина. Я смотрю на свою маленькую вилочку, даже пытаюсь потыкать себя в живот и не верю бабушке. Но барина мне жалко и плачу вместе с бабушкой «под Шляпина».

У бабушки голос похож на голос «Шляпина», эдакий густой бас, что я ей иногда говорю «ну, что ты поешь, как этот дядька». Я люблю слушать, как бабушка поет песни артиста, имя которого я никак не могу запомнить. Но зато помню голос и всегда узнаю его, когда он поет по радио. «Бабушка, ну давай Муслика», - прошу я, когда бабушка затягивает что-то тоскливое. «Муслима», - поправляет бабушка, ставя ударение на другой слог. Почему «Муслима»? Вот «Муслик» - мне понятно и объяснимо: так меня иногда дразнит мама, когда я «мусолю» или «муслякаю» карандаш, чтобы он рисовал ярче. Я знаю, что и мама бывает «мусликом», когда пытается сделать черными свои белесые брови. Наверное, этот дядя тоже рисует, а карандаши такие неяркие, что приходится быть «мусликом». Потом уже мама объяснит, что Муслим - это имя, такое же как мое, но оно необычное, потому человек этот не русский. Так я узнаю, что люди бывают разной национальности, и мы начнем собирать куколок – 15 союзных республик. А то, как я его называю, - это прозвище, дразнилка. Прозвища, говорит мама, бывают разные – добрые и злые. Есть такие – ласковые, нежные, как «муслик», а есть вредные и обидные, как «Таня-мотаня».

Бабушка поет про Кубу. Конечно, дядя поет лучше, но и бабушкино исполнение меня вдохновляет. Я вскакиваю на свою пластмассовую лошадку и, размахивая воображаемой саблей, кричу что есть мочи: «Родина или смерть!» Когда я услышала эту песню, мама называла меня «горе мое почемучкино» - я задала ей столько вопросов. А что такое родина? А смерть? А Куба? А Фидель? А «вамдурос» (барбурос)? А багряный? А клятва? А любовь?
Я пою вместе с бабушкой и уже знаю, что Куба – это какая-то сказочная страна, где люди борются со злыми врагами, как Илья Муромец в любимых сказках. Фиделя мама мне показывала в газете. И я клянусь ему, что, когда вырасту, доберусь до Кубы и буду помогать ему «бить врагов». Я верю в то, что Муслик - друг Фиделя и помогает ему на войне, иначе зачем же бы он пел «Куба – любовь моя». Я немножко понимаю, что такое любовь – это когда я прижимаюсь к маме и целую ее в щечку, когда я обнимаю бабушку и мы вместе поем. А еще мне кажется, что я люблю нашу Волгу, как Муслик любит Кубу, но это не похоже на то, как я люблю маму. И я уже знаю, что бывает не любовь. Но об этом мне думать не хочется.
Я еще не знаю, что буду слушать и петь «Кубу» много-много раз - в самые радостные и трудные моменты жизни. Что эта песня станет для меня каким-то энергетическим источником и, наверное, самым мощным выражением моего юношеского максимализма, когда нет «или…или», а есть только одно «или»: «Родина или смерть».

Оказывается, у меня есть голос – так сказали маме в детском саду: «У девочки есть голос». Мне это странно: у кого же нет голоса, даже у Герасима есть, пусть он и слов не говорит. То, что «у девочки есть голос», оказалось мучительным: я стала петь песни на каждом празднике и утреннике, а почему-то их было бесконечно много. Это было мучительно потому, что не просили, а заставляли. Я очень рано поняла разницу между «просить» и «заставить». Дома меня никто ничто никогда не заставлял делать, то, что я делала по дому, помогая маме, лишь доставляло удовольствие. Но мне нравилось петь в детском саду, пока я могла выбирать то, что я хочу петь.

«Топ-топ» и «как мне несколько часов прожить» - сколько помню себя, столько помню Майю. Поначалу было трудно выговаривать ее фамилию, но мама объяснила мне и показала в музее кристалл, фамилия запомнилась очень быстро. Мне так нравилось это имя – Майя, что-то было в нем манящее, сказочное. Майю я очень любила и очень рано узнала «в лицо», потому что ездила с мамой в Москву на ее концерт. Все мои куклы были Майями. Я думала о том, что у меня обязательно будет дочка, и я назову ее только Майей.
Ее ранний уход я буду переживать долго и тяжело, это выбьет меня из привычной жизни надолго. Я буду лютой ненавистью ненавидеть всех, кто говорил про нее всякие гадости, и даже однажды толкну локтем в бок какую-то тетку за ужасные сплетни о любимой Майе. И буду ставить любимые пластинки каждый день. И буду вызывать ее дух и спрашивать, как ей там - в другом мире. Буду читать ей свои стихи о ней. И, бывая в Москве, буду обязательно приходить к ней на Донское… Майя навсегда останется Нежностью в моей душе и памяти.

«Это песни для взрослых, а ты будешь петь «То березка, то рябинка». Я люблю «То березка, то рябинка» - сразу вспоминаются прогулки с мамой по любимому парку. И «край родной, навек любимый» - я очень с этим согласна. Но «петь не буду». «У Вас очень упрямая девочка», - маме странно это слышать, но она обещает помочь воспитателям. Она объясняет, что для праздника весны «Куба» и «Опустела без тебя земля» не очень-то подходят. «А почему про звезды нельзя?» - не понимаю я. Я уже видела в жизни настоящий звездопад, и это было словно песня. Я хочу петь про это. Мамины доводы не помогают. Я езжу в детский сад сама, мама сажает меня на троллейбус, который останавливается прямо у детского сада. Я сажусь в сугроб и начинаю жадно есть снег.
Петь я не буду не только на весеннем празднике, петь я не буду очень долго, по четыре раза в года лежа в больнице с пневмонией, ангиной, скарлатиной, и однажды, оказывается, чуть не умру. Но в какой-то раз очередных «каникул» в больнице врач услышит, как я шепчу «родина или смерть», и будет просить меня каждый день выступать по вечерам. «Ты так красиво поешь. Тебе нравится петь? Раз нравится, пой». И я пою – всё, что хочу, и зрители мои - такие же больные, как я, а еще врачи и медсестры. Я тогда не знала, что так мне разрабатывали легкие, укрепляли изрезанное горло, пробивали нос и уши, которые очень плохо слышали даже меня саму.

У нас нет телевизора. Я еще не знаю, что от бедности. Я не знаю, что такое телевизор, мне хватает радио – лет до пяти, пока я не научусь читать. Я не завидую тем, у кого есть телевизор, мне всё равно. Телевизор появится у нас в доме, когда мне будет 12 лет. Но зато телевизор есть у тети Нины, маминой подруги. В этом маленьком ящике помещались взрослые дяди и тети, что меня весьма озадачивало. Мама сейчас не помнит, какой это был праздник, вроде бы, Первое или Девятое мая, но говорит, что было мне чуть больше 4-х. Все праздники мы справляли у тети Нины, у которой была самая большая комната, а еще она играла на баяне, поэтому все любили у нее петь. С сыном тети Нины Люликом (Олег очень любил дразниться «лю-лю-лю», за что и получил, на всю жизнь оставшись Люликом) мы играли под столом в «папки-матери», потому что он был папой, я мамой, у нас было двое детей. Мы никак не могли решить, кто у нас дети – я была за девочку и мальчика, а он девочку никак не хотел, и хотел превратить моего любимого пупса Майю в Вовчика. Люлик стал вырывать у меня из рук Майю, за что получил по голове моей крепенькой ручонкой. Он, было, заорал, но тут я услышала знакомый голос, мысленно сказав «Муслик», и, подхватив Майю, вылезла из-под стола. Взрослые за столом галдели, дядя Саша рассказывал анекдоты про Леонида Ильича – я знаю, что это самый главный дядя в стране, но не понимаю, почему взрослые смеются над ним. Люлик убежал в туалет, и никто не мешал моей первой встрече с Мусликом. Мне было странно, что взрослые не обращают на него никакого внимания (наверное, стадия праздника перешла за уровень трезвости), даже мама, которая всегда слушала Муслика по радио, замирая в тишине. Помню, что он меня не то что бы разочаровал, но я его представляла себе совсем другим – с белыми длинными кудрями и синими глазами, как у Леля или Садко, большим и сильным. Хотя телевизор черно-белый, но мне стало понятно, что глаза у него темные и уж с какими-то невероятными искрами – похожими на те, что я запускала в темноте маминой синтетической кофточкой. Потом я вспомнила, что мама показывала мне куколку из 15-ти республик той национальности, что и Муслик. Как же я могла представить, что волосы у него белые? «Конечно, черные», - приняла я как данность, и тем самым приняла Муслика таким, какой он есть. Он мне показался очень маленьким – как я, и совсем не сильным. Как же он может защищать Фиделя? Я разглядывала Муслика в упор и не понимала, о чем он поет. «Колокольный звон, колокольный звон»… Вдруг он резко вскинул руки, от неожиданности у меня вырвался какой-то вопль… «Что? Что?» - бросилась ко мне мама. Муслик стоял, разведя в руки в стороны. Я ничего не могла сказать, мама поняла: «Не бойся, просто Муслим – это дядя-птица!»

Мама наказала себя надолго: как это, дядя Птица? Он что, летает? На самом деле? Разве такое бывает? У него что, крылья? А почему я не птица? А я хочу быть птицей. - Ты моя, птичка-синичка, вот вырастешь и узнаешь, что бывают люди-птицы, но их очень-очень мало. – А я птица? – Поживем-увидим.
На следующее утро мама запишет мое первое стихотворение, ведь я еще не умею писать. Конечно, это подражание, конечно, плетение слов. Но в будущем стихи будут сами вырываться из меня невероятным образом – в дни самых сильных потрясений, печальных и радостных.

За окном метель кружится,
Почему-то мне не спится,
Прилетела вдруг синица.
Может, это дядя Птица?

В четыре года маме веришь безгранично. И раз она говорит, что бывают люди-птицы и этот дядя - Птица, то так оно и есть. Так в моем детстве не стало Муслика. Я поняла, что Птица не может быть Мусликом. Я поверила в то, что он Птица, потому что мы уже слушали с мамой соловьев, и он поет, как эти соловьи. С того времени я знала, что у Птицы есть имя – Муслим Магомаев.

Милая мама, знала ли она, что случайно оброненное ею «дядя Птица» станет для меня определяющим в жизни. Ввысь, не терпя никаких рамок и оков, по ночам улетая к звездам, а по утрам говоря «здравствуй, солнце» – так я буду расти, взрослеть и очень часто страдать от того, что «люди не летают так, как птицы»... И только глубокая убежденность, что все-таки есть люди-птицы, Птица по имени Муслим Магомаев, будет поддерживать во мне веру в то, что и я могу стать Птицей и обрести свободу.

Сейчас, занимаясь педагогическим делом, я поражаюсь мудрости моей мамы и бабушки – совершенно простых женщин, без образования, с очень тяжелой женской судьбой. Каким человеческим и педагогическим талантом надо обладать, чтобы через одну песню открыть маленькому ребенку огромный мир, ответить на множество очень сложных вопросов, не просто удовлетворяя детское любопытство, а закладывая маленькими кирпичиками прочный духовный фундамент.

Я удивляюсь учителям, которые не используют в своем деле всю силу настоящего искусства. Может быть, надо меньше назидать, а чаще слушать с детьми настоящую музыку, читать им стихи, говорить о любви, ходить в музеи, просто бродить с ними по улице, сидеть на берегу Волги, смотреть на звезды…
 

 
       
Rambler Top100 Рейтинг@Mail.ru