Всего 6881896
30 дней 74121
24 часа 2750


"Зов памяти..."

По материалам Интернет-приложения к газете "Каскад", Балтимор, США.

Олег Юрганов
ЗОВ ПАМЯТИ...

В биографии каждого из нас, приехавших в Америку так сказать «в возрасте...» наверняка найдутся события, которые были связаны с людьми выдающимися. Как это происходило, и в какой мере эти встречи повлияли на нашу собственную судьбу – тема особая. Однако, случившийся факт общения с неординарными личностями, принадлежавшими не только советской, но и мировой истории побуждает откликнуться на зов памяти...
25 октября нынешнего года ушел из жизни Муслим Магомаев. Нет нужды напоминать нашим читателям вехи творчества Народного артиста СССР, отмерившие сорок лет жизни, совпавшие с годами многих из нас. Отрочество, юность и зрелость иммигрантов нашей общины проходили под аккомпанемент его музыки и песен, едва ли не ежедневно звучавших по радио. «Голубой огонек» на телевидении, сопутствовавший встречам нами Нового года, гала-концерты в Кремлевском Дворце съездов, гигантские чаши стадионов, до краев заполненные восторженными поклонниками певца... Всё это вошло в нашу память и вряд ли найдется кто-нибудь из нас, кто не признался бы в любви выдающемуся Артисту за подаренные им часы и минуты радости.

МУСЛИМ

Я не решился бы раскрыть для всеобщего обозрения свой собственный чемодан историй, который привез в иммиграцию. Но, печалясь об уходе Великого Артиста, я решил рассказать о годах тесного с ним общения, когда Муслим Магомаев был еще безвестным мальчишкой, тонким, долговязым, нервным подростком.
Будущий гений сцены, певец, музыкант, композитор, масштаб личности которого смело можно сопоставить с такими выдающимися артистами, как Марио Ланца, Пласидо Доминго, Фёдор Шаляпин, родился в Баку 17 июля 1942 года. Он был младше меня на три года и жил по соседству. Моё общение с ним - каприз случая. Кстати, именно случайности очень часто подстерегают наши судьбы, не только губя нас в столкновении с непредсказуемыми превратностями жизни, но и одаривая неожиданно и щедро.
В 1954 году я вернулся после лечения в противотуберкулезном санатории. Мои родители поселились у бабушки, матери моего отца, и спустя два года, когда мне исполнилось семнадцать, я уже вполне сносно научился ходить с тростью.
К тому времени я оканчивал вечернюю школу и работал на Бакинском телеграфе. Однажды, в воскресенье, во дворе был установлен стол для настольного тенниса и я азартно играл с мальчишками. Но вот меня останавливает приятель и показывает на невысокую, молодую русоволосую женщину с простыми крестьянскими чертами русского лица.
- Тебя спрашивают...
Нехотя я прервал игру и услышал осторожный голос.
- Можно тебя на два слова, Алик?

В Баку так меня звали мама и дворовые ребята. Назвалась женщина Анной. Работала она прислугой в доме Джамалэдина Магомаева - Председателя Госплана Азербайджанской ССР.
Я был в полном недоумении. Что следовало ждать от прислуги такого крупного правительственного чиновника? Зачем я понадобился ей? Отошли к забору палисадника бабушкиного дома. Шестиэтажный дом, с высоты птичьего полёта, напоминал огромный квадрат колодца. Его дно, внутреннее пространство, и было просторным заасфальтированным двором. Мы с Аней присели на скамью, стоявшую у забора.
- Там за этим вашим домом, ты, наверное, знаешь, живут артисты... Рашид Бейбутов, Муртуза Мешади Рза-оглы Мамедов...
О Рашиде Бейбутове я знал. Каждый день по местному Бакинскому радио слышал его голос.
- Муртуза... Мешади... Кто это? Спросил я с недоумением.
- Это же наш Бюль-Бюль, Алик!
Я смутился. Конечно, я знал и этого певца. Рано утром, возвращаясь с ночной смены, я слышал, как он «распевал» свой голос, распахнув окно. Конечно, когда был лето и теплое утро...
- Ну и что дальше? – Спросил я нетерпеливо. Аня продолжала.
- В этом же доме живет внук Муслима Магомаева... Азербайджанского композитора. Его тоже зовут Муслимом...
Я терялся в догадках... Ну и что? Пусть себе живет там внук Муслима Магомаева – азербайджанского композитора. Основателя национальной оперы... О нём я узнал от отца, который рассказывал мне однажды, что учился в Бакинской школе, где математику, физику и химию преподавал этот известный композитор. Был он строг, и моему отцу от него нередко попадало за не выученные уроки.
Почувствовав мое нетерпение, Аня поспешно заговорила:
- Понимаешь, Алик, Муслим - хороший мальчик, но ужасно непоседливый и бестолковый! - Сказав эту фразу, домработница, наверное, от собственной смелости, смутилась. Секунду помолчав, продолжила. – Он сильно запустил учёбу. Его даже на второй год оставили... Наполучал такое количество двоек, что выкарабкаться самостоятельно уже не может. Его тётя – Мария Ивановна - попросила меня найти в округе ребят, которые хорошо учатся, а главное не только толковые, но и... Аня снова умолкла. Наверное, подбирала подходящее слово. – ...В смысле порядочные, прилично себя ведут...
- Ну, а я тут причем? Я почти рассердился. Оторвала меня от игры, говорит что-то непонятное. Если надо подтягивать какого-то дурачка, мне – недосуг. У меня и своих дел полно...
- Я тут слышала, что ты хорошо учишься в школе. Умный мальчик...
- Откуда вы знаете? - подозрительно покосился я на прислугу Председателя Госплана Азербайджана.
Я знал, что в нашем доме жил начальник Бакинской милиции. Какой-то крупный чин Азербайджанского КГБ. Прокурор города Баку. Как жильцы мы запросто встречались, здоровались. С их детьми и внуками я играл на дворе. Нормально общались. Иногда помогали друг другу в учебе... Что ж с того? Аня немного смутившись, сказала:
- Хорошие люди порекомендовали тебя. Ну как, согласен? Кстати, - она поспешно добавила, - ты можешь рассчитывать на вознаграждением. Тётя Мура... То есть Мария Ивановна... Сказала, что будет тебе платить. Если ты Муслима вытащишь... В смысле поможешь ему.
Это было существенным для моего решения мгновением. Зарабатывал я на телеграфе мало, а помочь семье очень хотелось. Я согласился. Решил не откладывать, и мы с Аней пошли в дом Джавада Магомедовича Магомаева и Марии Ивановны – его супруги.
Пройти надо было метров пятьдесят, чтобы оказаться в соседнем просторном дворе дома, отделенном от моего толстой кирпичной стеной. Здесь жила элита республики. И чиновная и научная, и культурная.
Аня привела меня на второй этаж, в квартиру, которая своими размерами, паркетом, шикарной по тем временам обстановкой, меня поразила. Парень я был довольно независимый и держался спокойно. Однако преодолеть любопытство, побыстрее посмотреть на будущего ученика, не терпелось.
Глава семьи Джавад Магометович – худощавый, со щеткой седых усиков, загорелый мужчина внимательно посмотрел на меня. Узнав от Ани, что я и есть «...тот самый репетитор, которого искала Мария Ивановна, чтобы вытащить из двоек Муслима...» кивнул, и мягко позвал жену.
- Мура... Прошу тебя... Поговори с... – А как тебя звать?
- Алик Юрганов, - ответил я. – Ну да... Поговори... - продолжил хозяин дома, когда в дверях гостиной, где мы встретились с Джавадом Магомедовичем, появилась невысокая женщина в просторном халате с довольно строгим лицом. Джавад Магомедович протянул мне руку.
- Мария Ивановна все объяснит, - сказал он и ушёл.
Во время моего разговора с Марией Ивановной, в дверях гостиной появился долговязый паренек. Как я понял это и был Муслим. Он был очень смущен и растерянно слушал твердые и неприятные для него речи своей тёти.
- Вот, познакомься! Это - твой репетитор. Он согласился с тобой позаниматься математикой, ну и всеми предметами, которые ты так успешно завалил по школьной программе. - Она обратилась ко мне. - Представь, Алик, наш парень умудрился остаться на второй год. Позор! И всё потому, что лентяйничал и не смог сдать экзамены по математике!
- Здрасьте, - пробормотал Муслим. Тётя сердито на него смотрела. Решительно сказала:
- Что стоишь? Веди Алика в свою комнату. Покажи книги. Что ты там должен сделать к урокам. Ясно? - Тётя встала. Поднялся и я, двигаясь вслед за Муслимом.
В его комнате, у окна, стоял небольшой письменный стол с раскиданными тетрадями и учебниками. Рядом со столом, слева - длинный книжный шкаф с раздвижными стеклами. За ними – книги, плотными рядами. Подписные издания с разноцветными обложками. Напротив шкафа, мощно упираясь в пол ножками с широкими латунными колесиками, сияя бликами в закатном солнце, рвущемся из окна, стоял большой черный рояль.
Проходя мимо него к письменному столу, я не удержался. Осторожно коснулся пальцем белых клавиш. Послышался слабый, осторожный звук.
- Ты играешь? - Муслим посмотрел на меня с откровенным любопытством.
- К сожалению нет. - Скрыть разочарования собой мне не удалось. Он почувствовал это. Живо встрепенулся.
- Хочешь, научу тебя играть? - Муслим присел на круглый стул, стоявший у рояля. Показал мне рукой на табурет с мягким сидением, стоявший неподалеку.
- Садись!
- Да?... - Я оторопел. С меня быстро слетела понятная в тот момент спесь «умного парня» - репетитора. Я присел на краешек скамьи рядом с Муслимом.
- Это так просто! Воскликнул он, уложив растопыренные пальцы на клавиатуру. Тут же схватил нотную тетрадь и вырвал оттуда лист. Смотри... Стал поспешно, но красиво и точно рисовать карандашом линейку нот.
В комнату вошла Мария Ивановна. Она подозрительно посмотрела на меня, потом на Муслима. Тот смутился. Встал. Поспешно пробормотал.
- Вот... Алик... Он попросил меня показать... Ну, как играть на этом... Он ткнул пальцем в рояль. Я тоже растерялся и обозлился на него. Пацан, к которому меня наняли «подтягивать» все его учебные завалы, так вот - запросто - меня «подставил». Я встал с табурета и сказал, как можно солиднее.
- Сегодня вечером... Я составлю программу. А завтра после работы... Часов в пять вечера, приду заниматься. Мария Ивановна насмешливо на меня посмотрела.
- Надеюсь не музыкой, Алик?
- Нет... Математикой... Я посмотрел на покрасневшего Муслима и ушел, без особого желания возвращаться сюда завтра...
С 1957 по 1960 год мы встречались почти каждый день, пока я с родителями не уехал из Баку на Кубань, в Краснодар. С той поры наши пути с Муслимом Магомаевым больше никогда не пересекались...

МУСЛИМ

Не берусь судить насколько глубоко отпечатались эти годы нашего общения в его памяти и душе, но я с удовольствием признаюсь самому себе, что этот факт моей биографии храню долго и бережно. Не скрою, я пытался возобновить наши

контакты позже, когда Муслим стал знаменит. Правда, делал это без особого энтузиазма. Останавливало понимание того, что наши судьбы выстраивали свои траектории в разных и недосягаемых друг для друга пространствах.
Я снова и снова попадал в клиники, чтобы восстановить свои возможности ходить, потом наступали трудные времена реабилитации. Я надолго отрывался от активной жизни и только слушал голос певца по радио. Потом смотрел его телепрограммы. Иногда кинофильмы с его участием...
И все же я искренне считал и считаю до сих пор, что три года - с его четырнадцати до семнадцати - и мои с семнадцати до двадцати, вместили очень непростое для Муслима время формирования его личности. Тогда началась сложная кристаллизация его будущих творческих амбиций звезды.
Если умело читать его книгу «Любовь моя – мелодия», вникать в смысл, спрятанный между строками, можно почувствовать в интонациях автора, тогдашние сложности жизни Муслима в доме дяди - брата его погибшего отца. То, что мальчик рос без отца и матери, – само по себе уже было чревато эмоциональными и духовными потерями. В своей книге он вспоминает няню Груню и бабушку Байдигюль. Вспоминает с теплом и нежностью. Они любили его, как могли, взвалив на себя ношу трудную но, по большому счёту, не свою!
Няня была женщиной с добрым сердцем. Как и его бабушка. Но мальчик нуждался в матери, которую видел лишь изредка. Вольно или невольно он наталкивался на нелицеприятные оценки её со стороны дяди и тёти. Сама Айшет Ахмедовна - мать - вышла замуж, разъезжала с театрами по гастролям. Родила в новом браке двоих детей, которые тоже редко общались со своим братом - Муслимом, потому что жили вдали от Баку...
...Как это часто бывает, гений садится за мемуары в зрелом возрасте. Очень редко к этому моменту его память сохраняет все подробности прошедших лет. К тому же в годы работы над мемуарами, мировоззрение автора уже сложилось. Нередко, это происходит как бы само собой и далеко не всегда автором мемуаров объективно осмысливается роль неожиданных пристрастий, возникших в отрочестве или в юности. О вынужденных прививках идеологических догм прошлого и вовсе умалчивается. Особенно, когда к выходу книги воспоминаний произошла историческая смена вех.
Муслим Магомаев – советский артист. Его личность сложилась в контексте безграничного обожания и славы. Этот контекст был тщательно выписан азербайджанской культурно- политической элитой и той, которая властвовала почти все годы творчества Артиста в КПСС и СССР. Он был любимцем советского народа и Советской власти. Властителей страны, именуемой Азербайджанская ССР. На монопольное владение творческим гением Магомаева претендовала партийно-политическая элита обоих государств. Властная номенклатура предоставляла ему воистину безграничные возможности, но, как правило, лишь в рамках своей территории, своих идеологических догм, политических амбиций и культурных притязаний. Почетные звания, должности, эстрадно-симфонический оркестр Бакинской Филармонии. Кинороли, престижные партии в лучших театрах страны и даже государственная оплата стажировок в Миланском театре «Ла Скала».
Культура творчества Муслима строилась на высоких европейских профессиональных стандартах, унаследованных русской вокальной, оперной, художественной школами. Очень рано Муслим Магомаев обрёл такие творческие возможности, созревшие в недрах его выдающегося артистического и вокального таланта, что стал оперным певцом мирового класса. Будь власть советская менее эгоистична, отнесись она к Артисту, как к сокровищу, принадлежащему всему миру, судьба певца сложилась бы иначе.
Это лишь на первый взгляд кажется, что просторы его творческих возможностей были ничем и никем не ограничены, а миллионы поклонников классической оперы имели счастье слушать и видеть воочию певца в самых знаменитых залах мира. Это далеко не так!
Ему предлагали весь баритональный репертуар в «Ла скала». Выступления на сцене знаменитой парижской «Олимпии». С надеждами на него посматривали Австрийская Опера и Британская Королевская Опера. Да мало ли? Но Министерство культуры СССР, объявив Магомаева «...нашим государственным певцом...» ревниво следило, чтобы Артист не поддался на соблазнительные предложения, идущие из-за рубежа.
Мотивы его личного отказа петь в труппе Большого Театра были ясны и понятны. Воспитанный на оперной классике Европы Муслим терпеть не мог партийно-политический репертуар «придворной сцены». Узкий национальный репертуар Бакинской Оперы, сильно сузил его возможности, как артиста и певца. Его творческое честолюбие было прекрасно оснащено природным дарованием, ограненным великолепным музыкальным и вокальным образованием и он выбрал эстраду, но... лишь на пространствах СССР.
Принято говорить о славе, почете, безграничной любви советского народа к Магомаеву. Всё так и было. Но было и другое. В отсутствии свободы творчества Артиста обнаруживалась свинцовая печать идеологического эгоизма и политический цинизм власти и в Москве, и в Баку. Эта печать оставила свой отпечаток в душе Магомаева на долгие годы.
А начиналось эта несвобода уже в отрочестве, когда с ранних лет на его плечи и в музыкальной школе, и дома уже примеряли почетные вериги будущей музыкальной «мессии» Азербайджана. Ему прочили роль продолжателя творческого гения патриарха азербайджанской музыкальной культуры – деда, его полного тёзки - Муслима Магомедовича Магомаева.
По этой причине пробуждение яркого голоса стало для его идейных наставников фактом скорее даже «неудобным». Учась искусству музыкальной композиции в специальной Бакинской музыкальной школе, Муслим делал успехи. Они были очевидны и тешили самолюбие тех, кто в Азербайджане видел в его руке эстафетную палочку, врученную ему природой от знаменитого деда.
Тогда же совсем «некстати» оказалось и увлечение Муслима джазовыми композициями и американской рок музыкой. Дело дошло до абсурда, когда он втайне от всех организовал группу сверстников и, прячась в квартире одного из приятелей, с упоением играли собственные джазовые импровизации, серьезно опасаясь «репрессий» цензоров из числа учителей музыкальной школы.
Пробуждение голоса у Муслима было и в самом деле явлением оглушительным. Но оно вызвало скорее раздражение, чем настоящий восторг его наставников, в том числе и дяди Джавада. Невозможно было в тринадцать лет, в пору ломки голоса судить определенно о вокальных перспективах мальчишки и видеть в нем будущего гения оперной сцены. Тем более что виделся он всеми, как будущий композитор. Настало время выбора истинного пути. И оно оказалось для подростка Магомаева очень непростым...
...В 2002 году я решился напомнить Муслиму Магомаеву о своем существовании. У него был персональный сайт в Интернете и я написал ему письмо. Со времени нашего общения прошло сорок с лишним лет, но Артист ответил мне. «...Спасибо тебе, Алик – Олег, что ты напомнил о себе. Но я хочу сказать, что я тебя не забыл. Вот свидетельство того. Читай». Он процитировал главу из своей книги «Любовь моя – Мелодия», которую я здесь привожу.
«Учился я без усердия. Сидеть за партой для меня было всё равно, что сидеть на шиле. С музыкой было совсем иначе: мне это нравилось. Нравилось, когда говорили о моих первых сочинительских опытах, когда хвалили мою музыкальность. А вот математику, все эти формулы, скобки, да и вообще что-нибудь считать, терпеть не мог. Дело дошло до того, что пришлось для меня приглашать репетиторов по общеобразовательным предметам. Помню одного из них, математика. Хороший был парень, очкарик-умница. Он мне про алгебру, а у меня в голове свое – музыка или гулянье. Ему надоела эта игра в одни ворота.
- Математика из тебя никогда не выйдет. Не потому, что ты тупой, просто ты никогда этим не будешь заниматься. Точные науки не хотят влетать в твою голову. Хотя, если захочешь, то сможешь. Но ты совсем не хочешь... Поэтому, давай о музыке.
И мы часами разговаривали об этом. Тётя Мура, видя, как мы долго сидим вместе, нахваливала меня, говорила дяде: «Вот усердие!».
...Изучая азы музыкальной композиции в первые годы учебы в Бакинской музыкальной спецшколе Муслим был окружен довольно прагматическими людьми. Тётя - Мария Ивановна, жена дяди – бывшая театральная билетерша – держала дом в руках. Она обладала твердым характером, и мальчишка хорошо это чувствовал на себе. Дядя, крупный правительственный чиновник, был с вспыльчивым нравом и не церемонился с племянником.
Однажды Муслим дерзнул что-то дяде сказать. Видимо - непозволительное. Тот дал ему пощечину. Попал в ухо своей распахнутой ладонью. Случилось это при мне. За годы нашего общения я «слился» с интерьером дома Магомаевых и домочадцы вели себя привычно. Пятнадцатилетний Муслим, мельком глянув в зеркало, сказал с иронией, поглаживая покрасневшую щеку:
«...Вот так, будущий музыкальный гений, лишившись слуха на одно ухо, не сможет даже сказать, кто был тому виной! Дядя меня кормит. Содержит. Надо терпеть...».
...Не кривя душой, я могу сказать, что к моменту знакомства с Муслимом я был неплохо начитан. Знал европейскую и русскую классическую литературу, Поэзию. Живопись. Обнаружил пристрастие к классической музыкальной и вокальной культуре. Десять лет, лежа в гипсе в больницах или восстанавливаясь после ортопедических операций, я часами напролёт слушал радио. Часто это случалось ночью, когда транслировались драматические или оперные, музыкальные спектакли. Звучали симфонии, исполнявшиеся известными советскими дирижерами того времени. Придя в дом Магомаева, я мог вполне основательно рассуждать о музыке и пении, о тогдашних оперных спектаклях и певцах. Между математикой и прочими предметами, постепенно избавляясь от школьных «хвостов», Муслим откровенничал со мной.
Почти сразу я заметил, что навязываемая ему «миссия» наследника славы деда его очень угнетает. Его тяготила национальная музыкальная гармония, все прелести которой раскрывали ему педагоги, вовлеченные в «мессианский проект». Тогда в Азербайджане был уже Кара Караев – молодой композитор, охотно следовавший в фарватере национальной культуры к музыкальному Олимпу. Следующим ожидался Муслим Магомаев.
В неожиданном прорыве голоса для него появился иной, гораздо более привлекательный шанс! Во всяком случае, он так считал. Еще не окрепнув, голос внушал Муслиму возможности, которые сильно дразнили его взвинченное честолюбием воображение. В четырнадцать - пятнадцать лет психика мальчишки оказалась не готовой прагматично оценивать физические ресурсы мутирующих голосовых связок. Он рисковал ими, не в силах обуздать себя, нагружая пока лишь проект голоса воображаемыми картинами исполнения классических оперных партий. Он знал назубок и тексты на языке оригинала и музыкальные партии.
Предостережения редких дальновидных педагогов, увидевших в его голосе многообещающие перспективы, не останавливали Муслима. Он ничего не мог с собой поделать. Продолжая чувствовать на себе давление «мессианских» стереотипов большинства из своих наставников в школе, Муслим упорно сопротивлялся предостережениям, выходя порой за рамки разумного.
- Они не хотят, чтобы я стал великим певцом! Как Марио Ланца! Энрико Карузо! Им надо, чтобы я пошел по стопам деда! А я хочу только петь!
Всё-таки я был старше его и понимал, что риск, спровоцированный несвоевременными амбициями реально опасен утратой природного дара. Нещадно ругал его за неосмотрительность. Однажды даже поговорил с тётей - Марией Ивановной. Она посмотрела на меня снисходительно и сказала: «...всё это блажь и дурь пацанья. Пройдет...» За мои «нудные предостережения» Муслим на меня сердился и... продолжал свое.
И вот, случилось... Голос сорван. Случилось это при мне, когда он пел арию Риголето под собственный аккомпанемент на рояле. Теперь, перепугавшись не на шутку, мальчишка ужасно страдал! Он уверен: наступил конец его мечтам!
Домашние воспринимают как благо наступившее молчание и приглушенный хрип. В доме – тихо! Репетитор занимается с мальчиком математикой...
Наше с ним общение ведется только по листикам, в которых Муслим, что-то пишет мне, я – ему. Друзья, кстати, тоже радуются. «Упрямый хвастун» умолк! Поделом! Ишь ты, изображает из себя гения. Энрико Карузо!
...Я увлекался тогда фотографией. Отец подарил мне фотоаппарат, и я приобщил Муслима к этому увлекательному делу. Его дядя был очень доволен. Купил мальчишке «Лейку». Стали снимать. Но пришлось «отдуваться» мне. Дело в том, что в пятнадцать- шестнадцать лет Муслим обнаружил серьезные способности художника-гримера. Экспериментировал, конечно, на себе. Кстати, много позже эти способности воплотятся в его увлечение скульптурой.
Целыми днями, уединившись в своей комнате, он делал грим классических оперных героев: Отелло, Риголетто, Мифестофиля... Роли демонстрируются мимически и лишь немой артикуляцией выученного текста губами. Причем, делал он это очень умело и точно, то вслед за Шаляпиным, который пел с пластинки ту же партию или Энрико Карузо. А я «слушал» и беспрерывно его снимал.
Когда мы расстались, оказалось сотни фотографий. Часть из них осталась у меня, часть у него. Но кто хранит «следы времени» в ранней юности, тем более не свои, а чужие. Кто умеет разглядеть в них курс, ведущий к славе этого юного спутника юности? Всё растерянно, развеяно временем...
Муслим молчал почти месяц. Таково было требование горловика. Тогда я понял, что его могучее честолюбие, стучась изнутри и, требуя выхода, свидетельствует о неугомонном характере человека подсознательно уже убежденного в своем истинном предназначении, готового взвалить на себя роль гения мировой оперной сцены.
Однажды я прочитал в газете «Бакинский рабочий» объявление: «Посольство Албании предлагает композиторам Азербайджана написать музыку к стихам – следовал текст – прославляющим Албано-Советскую дружбу». Я принес объявление Муслиму и опубликованный текст стихов. Через час он написал к ним музыку. Голос уже потихоньку возвращался к нему, и он тихонечко напел. Мне понравилось. Решили тут же сходить в Союз композиторов Азербайджана, куда следовало сдать сочинение. Была суббота. Там нам сказали, что сочинения больше не принимают.
- Засранцы – возмутился Муслим, – знали бы они, что отказали сейчас будущей гордости Азербайджана!
Я расхохотался и увидел, что Муслим посмотрел на меня с откровенной обидой. Вернулись домой. Позанимались математикой. И я, желая как-то загладить мою несдержанность, предложил ему написать романс к стихотворению А.Пушкина «Осень».
- Это, идея! Что я, рыжий? Давай!
Нашли стихи. Через полчаса он уже наигрывал мелодию. Назавтра, уже окрепшим голосом Муслим раскатисто и просторно играя баритоном, пел, аккомпанируя себе на рояле: «Осенняя пора – очей очарованье...». Это был самый впечатлительный миг нашего трехлетнего общения. Видя, что романс мне понравился, он подарил мне авторский клавир. В посвящении были прекрасные слова в мой адрес. Я не буду их воспроизводить, потому что за многие годы моих вынужденных перемещений, клавир я потерял и не могу сейчас его представить, хотя отлично помню мелодию подаренного мне романса...
...Расставшись с Муслимом, я сожалею до сих пор, что моя память сохранила печать моей прямолинейности и нечуткости. Но, правда, так, правда! Привыкший достигать цели упорством, превозмогая боль и лишения, я довольно придирчиво и строго воспринимал гениальную легкость, с которой Муслим Магомаев перелистывал огромный список своих сокровенных желаний, часто видя многие из них уже «воплощенными».
Я считал бахвальство - пороком. Блеф, который был для юного возраста Муслима вполне извинителен, раздражал меня. Довольно часто я его одёргивал. Иной раз делал это нелицеприятно. Придя к нему проститься, - я уезжал из Баку, – услышал от Муслима:
- А ты знаешь, Алик, что Мосфильм пригласил меня на съемки фильма-оперы Отелло, на главную роль.
Я опешил. Передо мной был ученик заключительного класса музыкальной школы. Долговязый. Худой. С бледным лицом. Представить его в роли Отелло не удавалось. Да еще и в Мосфильме! Он смотрел на меня... с надеждой. Это был момент его очередного «самоутверждения». Мне бы по старшинству лет простить этот его блеф и пижонство. Но я этого не сделал.
- Ну и хвастун же ты несносный, - сказал я сердито. - Прощай! - И ушел...
Я горько пожалел об этом, когда, спустя годы, увидел по телевизору его в роли Отелло. Комок подступил к горлу...
Личность гения настолько противоречива и хрупка, особенно на старте жизни, что, защищаясь от непредсказуемых превратностей бытия, она задолго до реальных мгновений заслуженной славы, уже примеривает на себя её блестящие одежды. Потом, ко времени, случается так, что слава оказываются ему к лицу...

 
       
Rambler Top100 Рейтинг@Mail.ru