Всего 6881959
30 дней 74186
24 часа 2793


Солнце в синем небе.

 

 1987 г.                                
                                                        Солнце в синем небе
Быть разрисованной в зеленый горошек даже весело, представляю себя смешным клоуном или папуасом с необитаемого острова. Болеть ветрянкой очень приятно - не надо ходить в детский сад и можно позволить себе в отсутствие взрослых делать всё, что хочется. Правда, каждые 15 минут заглядывает в дверь соседка тетя Катя, которая с удовольствием проявила инициативу «приглядеть за пусиком». Но скоро ее активность закончится, уже чувствую запах портвейна, значит, не пройдет и часа, как тетку Катю сморит, по выражению мамы, «зеленый змий».
Сегодня прочитала «Му-му», плачу и задыхаюсь от ненависти к ужасному дядьке Герасиму. Весь не очень богатый лексикон бранных слов исчерпан, а я всё не могу успокоиться и кричу, топая ногами, «сволочь, гадина, убийца». Тетка Катя за стеной уже не реагирует, и я не стесняюсь в выражениях, подцепленных у мальчишек во дворе. В моей еще плохо развитой голове никак не укладывается, что можно лишить жизни живое существо в принципе, и тем более беззащитное и слабое, и тем более – в угоду какой-то ненормальной барыне. И как потом ни будет учительница убеждать нас, что Герасима стоит пожалеть, что всё дело в барыне и в той далекой подневольной жизни, когда мир делился на богатых и бедных, убогий Герасим навсегда останется для меня воплощением безволия, раболепия и человеческого ничтожества. А слово «преданный» будет иметь только один смысл, слыша его, я каждый раз буду вспоминать несчастную собаку, преданную человеком.
Чтобы заглушить собственный плач, включаю радио и замираю на всхлипе. Голос звучит будто высоко-высоко в небе. В этом пении есть какие-то слова, но я их не слышу, они не мешают и не заглушают Голос – он звучит над словами и завораживает. Вот уже забыт подлый Герасим и барыня-самодурка, я, замерев, сижу на краешке дивана, словно боюсь спугнуть Голос. Почему-то Голос представляется мне хрустальным солнечным зайчиком, который скачет по тонким сосулькам – звонко и нежно, будто играет на них весеннюю песенку. Пытаюсь угадать, кто поет. Нет, не знаю, Голос мне не знаком. Жду, когда объявят. Не повезло - по радио пропикали часы. Бросаюсь к своему альбому: надо быстрее нарисовать Голос, потом что-то забудется, и ведь надо спросить у бабушки, чей это Голос. А как же спросишь, как словами рассказать голос?
Я рисую солнце, по длинному лучу которого в ручей спускается солнечный зайчик. Он у меня прозрачный, как стеклышко, сияющий, как звездочка, что-то среднее между снежинкой, кристаллом и капелькой мёда. Кусаю губы от досады – зайчик не такой хрустальный, не такой красивый, как Голос. Нет, надо дождаться бабушку, и всё станет понятно. Я уже знаю, что такое опера, и умею отличать голоса оперные от других, это просто. А вот отличить один женский оперный голос от другого у меня не всегда получается. Этот Голос оперный, но не похож на голос ни одной певицы, которых я слышала. Жалко, что нельзя побежать к бабушке и переслушать всё, что у нее есть из опер. Сейчас я злюсь на себя, что не могла послушать ни одну оперу целиком, хотя у бабушки пластинок огромное количество. Наверное, я просто не люблю оперу целиком, я люблю отдельные голоса и мелодии. Мне кажется смешным и странным, что обычный разговор надо обязательно петь, при этом не стихами, да еще и слова не всегда понятны, а то и вовсе поют на другом языке. Иногда я дразню бабушку, обращаясь к ней в оперной манере: - Бабушка, свари картошки, а то я умру от голода, ха-ха-ха. Ну, и всё в этом духе. Бабушка хохочет, ей нравится, что я пою именно «оперным голосом»: - Пой, пой, может, Неждановой станешь.
- Нет, Неждановой не хочу, хочу быть Майей. Мама меня поддерживает, она «ничего не понимает в опере» и засыпает под нее. Намного позднее я пойму, что вряд ли может любить оперу 6-летний ребенок, он еще ни умом ни душой не дорос до этого высокого искусства.
Для бабушки же опера – святое. Она выросла в доме барина, где каждый день слушали оперу. Однажды барин даже взял бабушку, тогда совсем девчонку, в Москву – за труды. Там они ходили в оперу, бабушка очень часто вспоминала Большой театр, который мне представлялся огромным волшебным замком. Бабушка видела живого Шаляпина. Она считает оперу солнечным искусством. Может, потому, что само слово «солнечное», в нем живет бог Солнца Ра. Она огорчается, что я не вижу и не слышу солнца в оперном исполнении. Только будучи почти взрослой, я догадаюсь, что бабушка моя никогда не верила в бога Христа, более того - считала эту религию чужой для русской души и темной, мученической. Она поклонялась Солнцу и прожила всю свою весьма тяжелую жизнь радостно, «немножко за облаками», у Солнца, как сама говорила о себе. С ранних лет у меня появилась привычка здороваться с Солнцем каждое утро, иначе «хмуро будет на душе», - говорила бабушка. Один раз она взяла меня в деревню, где выросла, где убили барина и его дочерей, сожгли имение дотла. «Хочешь, покажу тебе кладовую Солнца. Никто не знает, где она, только писатель Пришвин. А теперь и ты будешь знать». Солнце для бабушки – свет, тепло, жизнь, любовь, счастье. Всех людей она делит на солнечных и остальных – детей Тьмы. Она учит меня, как отличать солнечных от остальных, как бороться с тьмой и лететь к солнцу. Может быть, ей это удается, иногда.
- Бабушка, бабушка, - бросаюсь я к ней на шею с порога. – Я услышала, услышала солнце. В опере – понимаешь? Только, по-моему, это был солнечный зайчик. Я показываю бабушке рисунок, сравниваю Голос с хрусталиком, с колокольчиками, со звоном сосулек, с журчанием ручья. Даже пытаюсь изобразить. Бабушка перебирает знакомые и не знакомые мне имена: Нежданова, Барсова, Максакова, Тебальди, Коссотто, Борисенко, Вишневская, Масленникова, Каллас... Ну уж, Каллас я не спутаю ни с кем («три Маши, одна из них не наша, а очень жаль», - часто приговаривает бабушка, имея в виду Максакову, Биешу и Каллас). Каллас была моим первым детским потрясением в оперном женском вокале, хотя я и не поняла ни слова из того, о чем она пела, но мне это было не важно.
Бабушка под свою ответственность забирает меня к себе, мы целый вечер слушаем женские оперные голоса. Моему разочарованию нет предела – Голос не найден. Бабушка озадачена, она не думает, что я не запомнила голос с одного раза и сейчас просто не могу его определить. Она знает, что у меня обостренное восприятие звуков и голосов, от неприятного, резкого голоса или звука у меня может мгновенно подняться температура, тело начинает подергиваться и чесаться. От «плохих» голосов я устаю, от «хороших» веселюсь, но и очень люблю тишину и предпочту ее «плохому» голосу. Для меня голос человека – первое, самое важное его качество, это заметила мама, когда я еще была еще в пеленках. Я различала людей по голосам и проявляла одни и те же эмоции на конкретные голоса. Так, пришлось попросить тетю Симу не приходить к нам часто – я орала, как резаная, даже если тетя Сима молчала, но и молчание ее было для меня отвратительным писком. А дядю Женю, наоборот, просили приходить каждый раз, когда я заболевала или ничего не ела: оно пел свои грустные песни, а малышка тут же шла на поправку, температура резко падала, появлялся даже зверский аппетит. Бабушка этому моему свойству необыкновенно радовалась, она была уверена, что определенный голос не случайно дан человеку, что голос ведет человека по жизни в ту или иную сторону, что по голосу всегда можно отличить солнечных людей от остальных, так что я смогу разбираться в людях.
- Ну, будем искать твоего солнечного зайчика, - решительно сказала бабушка, и я была уверена: найдет. У бабушки был давний приятель, дядя Боря. Он был другом моего деда, они вместе ушли на фронт, вместе воевали, дед погиб, а дядя Боря вернулся без левой ноги. Благодаря дяде Боре мы узнали, где и как погиб дед, где похоронен. Дядя Боря был певун необыкновенный, когда они с бабушкой пели дуэтом под баян дяди Бори, сбегался весь двор. У бабушки был хороший такой басок, а у дяди Бори голос, наоборот, высокий. В этом сочетании была какая-то величественная гармония. До войны дядя Боря учился музыке, а после войны к этому занятию не вернулся. «Музыка должна быть красивой, а не безногой», - говорил он. Тогда мне казалось, что больше, чем дядя Боря, о музыке не знает никто. Он знал все виды, все жанры, всех исполнителей – наших и зарубежных, даже тех, чей голос никогда не звучал в нашей стране. У него было бессметное число пластинок, почти половина – иностранные. Откуда доставал – была его «военная» тайна, которую знала только бабушка. После войны его несколько раз арестовывали, но, не найдя доказательств «связи с иностранной разведкой», калеку отпускали. Дядя Боря подрабатывал баянистом на свадьбах и скопил на дорогущую аппаратуру, которая позволяла записывать голоса с микрофона, с радио, телевизора, а еще делать пластинки. «Музыкой на ребрах» дядя Боря неплохо подрабатывал. «Скелетами», как он говорил, его снабжала соседка Лида, работающая в какой-то медицинской лаборатории и получающая от каждой продажи маленький дивиденд, так что таскать «скелеты» ей было очень даже выгодно. Не было праздника, чтобы бабушка ни подарила мне любимую песню.
Через неделю, когда от ветрянки уже остались только еле заметные точки и меня выписали, из детского сада меня вдруг забрала бабушка. Ее таинственный вид подсказывал мне: случилось что-то волшебное. Бабушка привезла меня к себе и, зная мою нетерпеливость, сказала: - По-моему, попался твой солнечный зайчик. Слушай.
Это был тот Голос, от радости и благодарности бабушке почему-то полились слезы. Я слушала Голос, и воображение уносило меня в облака. Когда музыка закончилась, бабушка сказала: - Это целая Весна, а не только солнечный зайчик. И зовут ее Тамара Синявская. Она уже поет в Большом театре.
- Та-ма-ра, - произношу я по слогам, делая ударение на последний. Имя Тамара звучало вокруг меня часто. Довольно распространенное в то время имя. У мамы были две подруги Тамары, во дворе не одна тетя Тамара, певиц я знала к тому времени, как минимум, двух. Но первый раз в этом имени я услышала солнце, увидела небо – это бесконечное, высоко-далекое небесное а-а-а. Этим именем я буду много лет распеваться, не найдя наиболее подходящей для своего голоса распевки. Но это будет потом, а пока я снова ставлю Голос, и не могу наслушаться. Повторяю имя, и запомнить его легко «там Ра» – это Солнце Ра в синем небе. Такой любимый бабушкой образ. Дяде Боре пришлось ни один раз записывать мне Голос, потому что «музыка на ребрах» очень быстро приходила в негодность.
Этот Голос с той поры я никогда не перепутаю ни с каким другим, узнаю даже в незнакомой музыке. А в нашей с бабушкой музыкальной жизни появилась Весна. – Скорее, скорее иди. Наша Весна поет.
Потом я стала спрашивать бабушку, как она догадалась, какой Голос я имела в виду. Оказалось, они с дядей Борей провели целое расследование, выяснили, что в этот день в это время звучали голоса участников конкурса П.И.Чайковского. Дядя Боря через своих знакомых на радио достал запись. Бабушка начала слушать и когда услышала Тамару Синявскую – сомнения не было: вот внучкин солнечный зайчик, хрусталик, колокольчик, ручеек, а всё вместе - Весна.
 
                                  1987, 1999
Бабушка-волшебница
С классной руководительницей с анекдотичным, но реальным именем Марья Ивановна отношения у меня не сложились сразу, как только она приняла наш 4д после начальной школы. У Марьи Ивановны был такой резкий, с металлическим оттенком голос, что возникало ощущение, будто по моим хрупким зубам проводят железной трубой. В сравнении с другими учителями Марья Ивановна одевалась, как королева, за неделю она ни разу не повторяла наряд. От нее так пахло духами, что мы чувствовали ее приближение, стоя на первом этаже, в то время как она выходила из учительской и спускалась с 3-го. Возможно, Марья Ивановна мое неприятие как-то интуитивно чувствовала, в обращении со мной всегда была подчеркнуто холодна и высокомерна. Но если к голосу можно со временем притерпеться, то против всего остального, что было в Марье Ивановне, мое нутро восставало каждый раз при встрече с ней. Что-то в образе Марьи Ивановны говорило нам, что не любит она детей вообще и нас в частности. Может быть, ее колючие черные глаза из-под густых бровей, ее всегда визгливо-металлический голос, взгляд свысока, а самое главное – манера заигрывать с ребятами. Марья Ивановна некоторых из нас приглашала к себе домой довольно часто, мы быстро поняли, что избранными были те, чьи родители чем-то могли быть полезными Марье Ивановне: повар в столовой, продавец магазина, автослесарь. Особых «шишек» в классе под литерой «д» не могло быть по определению, так что Марья Ивановна довольствовалась простыми житейскими возможностями наших родителей. Однажды в число таких приглашенных попала и я, а вскоре последовала просьба к моей маме, работающей в химчистке, взять в срочную чистку импортное пальто.
Дом Марьи Ивановны в сравнении с нашей комнаткой в коммуналке показался мне царскими хоромами. Три комнаты были заполнены коврами, огромной мягкой мебелью, посудой, книгами и бытовой техникой импортного производства. У Марьи Ивановны была великолепная коллекция пластинок, некоторых даже у дяди Бори не было, у которого, как я думала, уж точно есть всё. Оказалось, что Марья Ивановна с мужем 8 лет прожили за границей, где этот муж, Павел Сергеевич, служил. Детей у них не было, и наше появление очень радовало Павла Сергеевича. Он бросался что-нибудь печь, и не успевали мы оглянуться, как стол был уставлен горячими пирогами или печеньем. С Павлом Сергеевичем было необыкновенно интересно разговаривать. Рассказы его были вкусными, эмоциональными, живыми и образными. Однажды он расскажет мне историю любви Марии Каллас, о ее незабываемом концерте, на котором он был с Марьей Ивановной, а спустя несколько лет первым сообщит о том, что певицы не стало. Еще он прекрасно танцевал, ставил своего любимого Фрэнка Синатру и приглашал нас на танец по очереди. Почему-то среди всех учеников он выделял меня, может быть, потому, что всё, что он рассказывал, было мне не только интересно, но и близко. Я любила те же голоса, ту же музыку, те же книги, что и он. Пока ребята веселились, мы сидели в уголке – 10-летняя девочка и 40-летний мужчина, и говорили, говорили. В этом не было ничего, что могло бы вызвать осуждение. То, что он мне скажет спустя много лет, я почувствовала еще тогда: «Я прожил жизнь с равнодушной, холодной, чужой мне женщиной – без любви, без детей, без родной души». В 60 лет он встретит женщину, которая полюбит его, родит ему ребенка и будет с ним до конца его дней. Я буду иногда бывать у них, мы будем петь «Кубу», уплетать печенье и взахлеб рассказывать друг другу о прочитанном, увиденном, узнанном.
 
Ребята постоянно что-то просили у Марьи Ивановны – книги или пластинки, и то и другое было огромной редкостью. Я брала из их дома только то, что давал мне Павел Сергеевич, очень быстро возвращала. И однажды на моем проигрывателе заело новую пластинку Муслима Магомаева. Честно говоря, я ее просто заездила. Марья Ивановна давала нам домой только те пластинки, которые она уже слушала, или тех исполнителей, кого не любила. Муслима она не любила, и он был предметом их жарких споров с Павлом Сергеичем. Марья Ивановна называла Муслима «выскочкой, зазнайкой, звездным мальчиком, кривлякой, пижоном, лизоблюдом Фурцевой» – это то немногое, что мне запомнилось из нескончаемого потока ее отрицательных оценок. В тот день, когда мы в очередной раз были у Марьи Ивановны (это были своего рода ритуалы почитания, как потом выяснится, она всегда хвасталась в учительской, как дружит с детьми, что они буквально напрашиваются к ней в гости), то именно моя просьба дать послушать новую пластинку Магомаева вызвала этот конфликт. И я первый раз в жизни столкнулась с отрицательным и даже категоричным отношением к своей Птице. Некоторые слова, которыми Марья Ивановна наградила певца, я тоже услышала впервые. Павел Сергеевич в присутствии детей-учеников пытался быть снисходительным: - Маш, да ладно тебе, что ты к нему прицепилась. Детей постесняйся. – Это я-то детей постесняйся! Этот щеголь не вылезает из телевизора, да чему у него научится молодежь, эти же дети. – Да ничему плохому. Уж не будешь же ты спорить, что он поет прекрасные песни, с хорошим содержанием. – Не буду спорить, но и не его это заслуга. И своей пошлой манерой он от песни отвлекает. Руки растопырит и подпрыгивает как петух. – Он не петух, он - Птица, которая живет у Солнца, - встряла я. – Видишь, как ребенок понимает! - воскликнул удивленный Павел Сергеевич.
Со словами «ты тут еще будешь лезть в разговоры взрослых» меня быстро выпроводили. С тех пор Марья Ивановна никогда не отвечала на мое персональное «здравствуйте» - вплоть до окончания школы. И никогда больше я не переступлю порог ее дома. Пластинку я вернула через ребят, написав Павлу Сергеевичу записку о беде, которая приключилась, извиняясь во всех известных мне извинительных формах. Он не ответил, но на день рождения мама привезет мне в санаторий такую же точно пластинку с открыточкой: «Птенцу, который учится летать».
В родной класс я вернусь через два года, прожив в туберкулезных санаториях и интернатах странную, но интересную жизнь. И как ни билась бабушка, обивая пороги диспансера, доказывая, что манту и пирке по женской линии у нас наследственное и в 16 лет проходит, меня держали без выезда домой. В 16 лет манту действительно не оставит никакого следа, но эти два года не пройдут бесследно: я растолстею примерно в 2 раза – так, что ребята меня не узнают, на коже постоянно что-то будет высыпать и чесаться, разыграется жуткий гастрит и начнет резко падать зрение. Только когда мне будет 25, врачи установят, что проблемы – от тех двух лет, проведенных в туберкулезных санаториях. Но ни моя внешность, ни мое здоровье, ни учеба, ни друзья – ничто не волновало меня по возвращении домой. У меня случилось большое горе, о котором я узнала только сейчас. Оказалось, что мама, моя единственная и любимая мама, которой я доверяла безгранично как самому близкому другу, моя мама предала меня. Вот почему она отводила глаза, когда я спрашивала, протирает ли она мой любимый аккордеон, когда просила открывать его, чтобы он подышал. Я передавала любимому инструменту приветы и поздравления. Теперь понятно, почему мама, приезжая в санаторий, спрашивала, неужели мне так нравится мой аккордеон. И я объясняла ей, что музыка – это целая жизнь, это тайна, это счастье, что аккордеон – он живой, он мой друг, мой товарищ, помогающий открытиям. Я была счастлива, когда выяснилось, что учительница пения в санатории играет на аккордеоне. Ее инструмент был не такой большой, не такой красивый, и не такой мелодичный, как мой немецкий друг, но Светлана Петровна разрешала мне играть, учила меня осваивать басы, до чего я не успела дойти в музыкальной школе.
И оказалось, что теперь у меня нет аккордеона – его продали. Мама плакала вместе со мной и на мое бесконечное «как ты могла, как ты могла, как ты могла» объясняла, что им с мужем – моим отчимом – очень нужны были деньги, что она ждет ребенка, и это будет ее подарок мне вместо аккордеона. Два месяца я жила у бабушки, которая была тоже шокирована известием, к тому же именно бабушка в свое время помогла собрать нужную сумму, совершенно для нас фантастическую. Теперь мой вишневый Weltmeister был в чужих руках, снился очень долго в ужасных снах, несколько лет я непроизвольно буду перебирать пальцами, словно по клавишам. Рухнули все мои надежды, связанные с музыкой, теперь она была не мечтой, а жизнью, протекающей где-то очень далеко от меня, на другой планете. Как ни пыталась бабушка объяснить мне, что на аккордеоне мир не заканчивается, что музыка никогда не уйдет из моей души, что можно учиться в музыкальной школе и без инструмента, я не слушала и всё больше замыкалась. С мамой я не разговаривала очень долго, не считая «да», «нет», «не знаю», и только рождение сестры вызвало во мне слабые эмоции. В угрюмой толстой девочке одноклассники не узнали ту резвую веселую певунью, с которой расстались два года назад. Некоторые бывшие друзья и подружки отдалились, лишь Сережка Чесноков, верный дружбан с 1-го класса, будет затаскивать меня к себе домой после уроков и наяривать «Кубу» на скрипке. Сережка и бабушка, жившие в одном доме, будто сговорятся, а может быть, так и было, и не будут оставлять меня одну ни на минуту, будут развлекать, чем только возможно. И только в хоре у Татьяны Андреевны, которая, узнав, что я вернулась, буквально силой затащит меня на репетицию (я буду орать и сопротивляться, а она схватит меня за плечи и втолкнет в класс) и поставит в первые сопрано, я начну отогреваться. И только через год смогу слушать любимые голоса и петь соло. А к инструменту я так и не вернусь, и это всю жизнь будет единственным, что я не смогу простить маме.
Марья Ивановна уже не была нашей классной руководительницей, да и класса под литерой «д» уже не было в школе. Наш класс объединили с другим, и теперь у нашего 7в классной была учительница английского языка. Но Марья Ивановна вела географию. Что бы и как я ни рассказывала, неизменно ставила мне четверки, вызывая буквально на каждом уроке. Я еще только шла к доске, а Толька Масленников, известный на всю школу хулиган, громко оповещал: - Садись, четыре. Марья Ивановна тут же Масленникова выгоняла и на мне вымещала всё свое раздражение.
Однажды я пришла в школу в новеньком черном свитере-«лапше», который маме достали с большим трудом. Свитер мне очень шел, высокая, почти взрослая, я прошла с гордо поднятой головой мимо Марьи Ивановны, которая дежурила в этот день по школе со своим классом. Мы с Ленкой уже поднимались по лестнице, когда я услышала: - Ильина, вернись. Я спустилась обратно: - Почему не в форме? Вопрос вызвал у меня легкое недоумение: половина девочек из класса Марьи Ивановны натянули белые фартуки на такие же свитера. – Да форму выстирала, Марья Ивановна, не высохла. И это было правдой. – Ладно, иди, чтобы завтра была в форме. На площадке между первым и вторым этажом я тихонько сказала Ленке: - У самой полкласса не в форме.
Урок географии в этот день начался с того, что Марья Ивановна попросила меня встать. – Повтори, что ты сегодня сказала. – В смысле, - не поняла я, даже не предполагая, что имеет в виду учительница. – В смысле, утром, когда пришла в школу вместе со Слободян. – Я сказала Вам «здравствуйте», но Вы не ответили, как всегда. – Нахалка малолетняя. Повтори, что ты сказала потом. Тут до меня дошло, при этом в голове мелькнуло недоумение «не могла услышать, кто-то донес»: - А, Вы о форме. Я сказала, что половина Вашего класса не в форме, а Вы... Договорить я не успела, молниеносно Марья Ивановна подскочила к нашей последней парте, за которой сидели мы с Витькой Рязанцевым, схватила мой увесистый огромный портфель с двумя замками, и в три секунды мой несчастный «мальчишка» оказался у доски, совершив полет через весь кабинет, а по всему классу были рассыпаны ручки, тетрадки, карандаши. Я застыла на месте. – Вот, это метание. Ядра надо толкать, Марья Ивановна, - сказал Серега Чесноков. – Ну, и дура, - слова Витьки Рязанцева прозвучали как крик в мертвой тишине. Я пулей вылетела из класса.
То, что ребята дружно встали и покинули класс, я узнаю потом. Как и то, что, когда Ленка бросится собирать разбросанные по всему классу вещи, Ира Мартьянова скажет ей: - Не трогай, сейчас директора позовем, пусть сами собирают.
Мама была дома, я не плакала, но мне не хватало воздуха, по всему телу пошли красно-лиловые пятна, ноги и руки не слушались. Тяжело дыша, я попросила маму пойти в школу и забрать мои документы и портфель. Я ничего не могла объяснить – как скажет позднее бабушка: потому, что этому нет объяснения. Но мама поняла: случилось что-то из ряда вон выходящее - и пошла в школу, первый раз за весь год. Обо всей истории она узнала от директора Альбины Андреевны, в кабинете которой столпился весь наш класс вместе с классной руководительницей.
Я сидела одна, смотрела на тихо сопящую крохотную сестренку и думала о том, почему люди бывают так чудовищно несправедливы. Ведь вот все они сначала такие маленькие, нежные, беззащитные, добрые и счастливые в своей безмятежности. Меня раздирала досада от собственной беспомощности, бессилия перед этой Марьей Ивановной, и слезы полились такими горькими ручьями, что залили половину скатерти. Раздался наш звонок, думая, что это ребята, я побежала открывать. На пороге стояла счастливая, улыбающаяся бабушка и смотрела на меня с хитрым прищуром. Она даже не заметила мое зареванное, опухшее лицо, промчалась в комнату, оглядываясь, нет ли отчима. Увидев спящего младенца, перешла на шепот: - Завтра отпросись из школы. Мы едем в Москву. Вера Сергеевна достала билеты. Наконец ты увидишь нашу Весну.
Бабушка, моя родная волшебница. Она оказывалась рядом всегда, когда мне нужна была поддержка. Как она угадывала, до сих пор для меня остается тайной. Марья Ивановна тут же вылетела у меня из головы. Неужели это правда! Неужели я увижу «живую» Тамару Синявскую! Неужели я услышу небесный Голос не на пластинке! И снова вдохну великолепие знаменитейшего театра! Я засмеялась, вспомнив свое первое и на тот момент последнее посещение Большого театра с дядей Митей. А вдруг меня там узнают и скажут: - Опять вы эту девочку привели. Бабушка расхохоталась: - Ну, теперь-то ты знаешь, что это игра, и если в ней убивают, то не надо кричать на весь зал «помогите».
Когда из школы вернулась мама с моим разбитым портфелем, мы с бабушкой веселые и довольные перебирали весь мой небогатый гардероб. Не могу же я поехать в Большой театр в чем попало. Прибежали Ленка, Ирка, Серега и Витька. Готовились меня утешать, а вместо этого хохотали до слез, когда Витька рассказывал про физическую подготовку Марьи Ивановны. Под наш хохот заливалась смехом сестренка с интонациями, свойственными только младенцам. И от этого нам было еще веселее. Я попросила их передать учителям, что меня не будет завтра. И не знала, что они разыграют целый спектакль, будто я в отчаянии чуть ли не пыталась покончить с собой. К нам домой явятся директор, завуч, классная, Марья Ивановна, которая у мамы будет просить прощения. Не обнаружив меня дома, они забеспокоятся настолько, что завучу Евгении Андреевне станет плохо и придется вызывать «скорую». Они наперебой будут рассказывать маме, какая у нее замечательная, талантливая, отзывчивая дочь. Мама потом скажет: - Они так тарахтели, что я не могла и слово вставить. И только когда приехала «скорая», мама сказала: - Да с Таней всё нормально, она уехала с бабушкой в Большой театр, в Москву. Завуч Евгения Андреевна соскочила с носилок, на которые ее уже возложили санитары. Альбина Андреевна вздохнула с облегчением. Классная Светлана Анатольевна расплакалась и бросилась обнимать маму. И только в глазах Марьи Ивановны, по словам мамы, промелькнули искры злобы.
Когда я вернусь через день, географию у нас будет уже преподавать Людмила Николаевна, с которой мы очень подружимся на почве любви к любви Муслима Магомаева и Тамары Синявской. Марья Ивановна перестала для меня существовать, и даже если бы ее оставили нашим учителем, это уже не играло никакой роли в моей жизни. Я приду в школу, как ни в чем ни бывало, светящаяся, счастливая, одухотворенная, постоянно буду напевать что-то. Однажды на уроке русского языка учительница спросит в недоумении, уловив практически не слышное мурлыкание: - Ты, что, поешь?! Что, есть повод?! – Да, Тамара Евгеньевна, простите, пожалуйста. Такое синее небо и такое яркое солнце, что петь хочется. Тамара Евгеньевна мельком глянет в окно на затянутое тучами небо и, отвернувшись, улыбнется.

 

 

 

 

 

 
       
Rambler Top100 Рейтинг@Mail.ru