Всего 6881787
30 дней 73776
24 часа 2447


Голос далёкой любви

Голос далёкой любви
            Оказывается, она всё-таки запала на этот голос. Или, как там? Подсела?.. Кажется, именно так говорят её дочери-погодки, Машка и Дашка, соответственно, шестнадцати и пятнадцати лет…
            Самой ей было тридцать пять, господи, уже тридцать пять! Совсем-совсем недавно ей было пятнадцать, как Дашке, которая училась в девятом и ещё не задумывалась о дальнейшей жизни… Как быстро пролетели эти годы, как быстро… Замуж она вышла рано, только исполнилось восемнадцать – ну, и где он это муж? Давным-давно помахал ручкой, почти сразу после рождения Дашки. Машке был только год. Ох, и намучилась она тогда с двумя-то крошечными девчонками… Пришлось писать-кланяться матери, а поначалу-то как гордилась своей самостоятельностью! От матери уехала сразу после школы, махнула, куда глаза глядят – вот как надоела материнская опека. А глаза глядели в Ленинград, так тогда назывался этот город, только  там ни жилья, ни работы…
             Поначалу сняла угол у древней бабки, именно угол – топчан за занавеской. Комната была сырой, темной, двор-колодец мрачным и неуютным, но она прожила там почти полгода. Нашла работу в столовой, посуду мыла… Посуда скоро надоела, и запахи столовой надоели -  прогорклого масла, несвежих халатов. Как там люди обедали, она не понимала, впрочем, они не видели ни этих халатов, ни грязной, жирной воды в мойке. Устроилась в соседнюю школу мыть полы. Уборщицей, простой уборщицей с половой тряпкой, ведром и шваброй. Потом поступила в педагогический – а куда ещё было? Она не знала, чего хочет, совсем не знала… Вот тут, в общежитии, она и встретила своего «принца ненаглядного» с факультета физвоспитания. Парней у неё ещё не было, и что такое любовь она не знала. «Принц» красиво ухаживал, приносил какие-то цветы, водил в кино, рассказывал об известных спортсменах, словно сам был с ними знаком лично. Она и развесила уши, бдительность потеряла… А может, потому и рванула в большой город подальше от матери, потому что хотела потерять эту самую бдительность? 
            В общежитии им дали комнатку, метров восемь – стояла только их кровать, да коляска, которую купили вскладчину студенты обоих факультетов. Поначалу ей даже нравилось, студенты помогали, как могли. Машку нянчили все, кому не лень, а не лень было почти  всем… Потом Машка заболела, а она, оказалось, ждёт ещё одного ребенка… «Принц ненаглядный» всё чаще уезжал на соревнования, всё охотнее, а после рождения Дашки дома почти перестал появляться. Доходили слухи, что объявилась  у него некая барышня… Она сама предложила ему разойтись, поняла, да поздно, уж дел наделала.
            Институт она закончила только потому, что мать приехала, девчонок вырастила. Матери тогда было уже пятьдесят пять. Она у матери поздний ребенок и единственный. Отца она никогда не знала, спросила как-то у матери, но та сказала, что отца нет, просто нет, и спрашивать про него больше никогда не надо. Похоже, что мать родила её для себя, чтобы не остаться одной на старости лет, а не от большой любви. Она и не спрашивала больше – нет, ну и нет, бог  с ним…
            Теперь у неё была трехкомнатная «распашонка», получила от школы, в которой преподавала вот уже четырнадцать лет английский язык, но кроме девчонок и матери у неё никого не было, «принцы» больше не появлялись. Не находилось «принцев» на «распашонку» с матерью и двумя   почти взрослыми дочками.  Да и «не принцев» тоже не было. Дикая она стала, как сказала её институтская подруга Светка. Подруга всё пыталась познакомить её с кем-нибудь, но она не хотела, потому что чувствовала себя скованно, улыбалась натянуто, словно деревянная, и потенциальным женихам не нравилась, и подруга сердилась и говорила, что она никогда не выйдет замуж, если так и будет держать спину прямо, как Буратино. «Матери не будет, девки твои замуж повыходят, что у тебя останется?» -  говорила подруга, и она вяло соглашалась, кивала головой, но сама думала, пусть так и будет, может, когда-то и встретится кто-нибудь, а нет так и нет, значит, не судьба…
            Тем осенним утром она проснулась, как всегда, рано. Привычка осталась ещё с тех пор, когда девчонки были крошечными, и надо было сварить кашу Машке, накормить Дашку  и «принцу» подать яичницу. На кухне было уютно, чисто и  жёлтые занавески в белую клеточку, которые она вчера только повесила делали её радостной, светлой… Это было её время. Человеку нужно иметь кусок своего времени, чтобы никто не лез с вопросами, что надеть и где лежит, и что готовить на обед. И  слушать,  как Марьванна из второго подъезда вчера рассказывала про дочку тети Шуры из их парадной, которая загуляла с мужчиной старше самой Шуры…Она пила кофе из любимой большой чашки с рисунком-мышонком, Дашкиным подарком. В окно уже заглядывало неяркое осеннее солнце и было тихо, так тихо, как бывает только в выходной, когда все ещё спят… Она наслаждалась этим утренним часом, когда она принадлежала себе, только себе. Сейчас она откроет окно и выкурит тайком сигарету, спрятанную за круглой салатницей в кухонном шкафу, потом почистит зубы и прополощет рот – и всё! Ничего не было, поднимайся, народ, новый день пришёл…
            В комнате девчонок было тихо,  в выходной они любили поспать. В  комнате у матери тихонько бубнило радио, значит, уже слушает новости, скоро выйдет, и будет долго и со вкусом пересказывать главные из них… Она задумалась над Светкиными словами, что вот ей уже тридцать пять, так  и правда, пройдёт жизнь. Скоро девчонки вырастут, родят ей внуков и… Всё? Она-то думала, что мать уедет обратно в свой город, но та решила, что дочери здесь без неё теперь никогда не справиться, она всегда была не самостоятельной – показала свой норов, и что получилось? И теперь она будет заботиться обо всех троих… Мать жила сначала  в комнате с девчонками, но теперь они выросли, возникли друзья, подружки, и мать перебралась к ней. А она сама - в большую проходную комнату и, так как она считается общей, тетрадки с переводами и диктантами она проверяет на кухне. Телевизор она не смотрит вовсе, мать выбирает программы, интересные ей и считает, что они должны быть интересны всем… Девчонкам она купила маленький телевизор и поставила в их комнате ( «баловство» – сурово определила мать), а сама… Да бог с ним, с телевизором, что там смотреть? Можно просто почитать – столько книг, за всю жизнь не прочтёшь всего, что интересно и важно…
            Она не заметила, как в кухню вошла мать. Всё, сигаретки не будет. Ну, что ж в другой раз, в другой день…  Мать сказала ей «доброе утро», а она поинтересовалась, почему мать ворочалась всю ночь, не здоровилось.? На что мать заметила, что со здоровьем всё в порядке, просто бессонница, а вот почему она не спит, в её-то годы спать да спать…  Она опять включила чайник – хороший чайник, электрический, совсем бесшумный и предложила матери кофе, для порядку предложила – мать кофе не пила. Вот и сейчас посмотрела с укоризной, взяла свою чашку и заварочный чайник – начала свой ритуал заварки…
            Потом мать ушла в свою комнату – приводить себя в порядок. Она тоже подумала, что надо бы себя привести в порядок. Сначала – мысли и чувства, а потом всё остальное…        Она даже не успела додумать свою мысль, в кухне снова появилась мать. Увидев её, она испугалась. Бледная, с серыми губами, мать держалась за сердце. Она испугалась, испугалась, что матери плохо. « Что, что произошло?» - встревожено ахнула она. Мать села на стул и тихо, горько заплакала… Никогда она не видела свою сильную мать в таком состоянии, никогда… Еле добилась – не стало певца материной юности, хорошего певца, известного, но стоит ли так убиваться? Она не понимала, не понимала и потом, когда мать, не отрываясь, смотрела новости и плакала, плакала… Девчонки проснулись и притихли, они тоже не понимали…
 
            Она впервые подумала – а что она знает о матери? Только то, что замужем не была, а она вот появилась, поздно появилась, матери было как раз тридцать пять, как ей сейчас… Что мать – грамотная, умная, начитанная – а образования так и не получила, только какие-то курсы бухгалтеров, и работала бухгалтером в какой-то занюханной конторе, откуда ушла, не жалея. Что её всю жизнь опекала, боялась за неё, позднюю свою радость… А только радость ли? Была ли матери радость от неё? Разве что в раннем детстве… Она росла строптивой, непокорной, всё норовила по-своему, всё матери перечила. Потом вот пришлось поклониться, но мать и словом ей никогда не напомнила, жалела. У матери судьба не сложилась, вот и у неё тоже… Может, у девчонок всё будет по-другому?
            Глядя на тихо плачущую мать, она неожиданно для себя предложила: «Мам, может поедешь… Попрощаться?» Сама себе ужаснулась – что я говорю? Куда она поедет? С её скачущим давлением, с головокружениями? Да я тут за эти дни себе места не найду!
            Но мать вдруг согласилась, даже перестала рыдать,… С ней решили отправить Машку – у Дашки в этом году экзамены и вообще Машка старше. Дашка даже заревела, но она решительно сказала, что денег на три билета всё равно нет и нечего тут сырость разводить, хватит бабушки. Потом выяснилось, что у Машки контрольная по физике, а четверть скоро заканчивается, а оценки по физике у неё,  мягко скажем… То есть ехать ей никак нельзя. И тогда мать сказала странную фразу -  мол, без вас ездила и сейчас без вас поеду… Ничего не случалось и не случится, там Валя, и вообще мир не без добрых людей, да будет им известно…
            Дома стало даже шумно, несмотря на печальное настроение матери. Сначала ходили за билетами, отстояли длинную очередь – оказывается, многие питерцы именно в этот день собрались в столицу. «Тоже на прощание едут» - сказала мать, а она только хмыкнула – ну, не все же такие поклонники… Потом искали цветы – мать боялась, что не успеет купить в Москве цветы и, хотя они говорили, что цветов в Москве полно, едва ли не больше,  чем здесь, и купить она успеет по пути, но мать стояла на своём: «По какому пути? Я сразу туда поеду…» « И в Вале не зайдёшь?» – удивилась она. Валя – бывшая одноклассница матери, поносило её по стране с военным мужем, а теперь вот осели окончательно в Москве у старшей дочери. «Потом…», -  сказала мать,- «потом зайду…»   Купила мать, конечно, свои любимые гвоздики. Долго выбирала, придиралась к каждому цветку. Сама она не любила срезанных цветов, жалела их, умирающих в вазах… Да и гвоздики всегда вызвали у неё странные ассоциации – вспоминались демонстрации седьмого ноября, когда у всех на груди были приколоты искусственные красные гвоздики, а первого мая красные банты, ну, не любила она гвоздик! Она любила нежные мелкие цветы – черёмуху, сирень, ландыши, резеду… Но тоже только там, где они растут – резеду на клумбе, сирень в виде куста… Осенью она любила тяжёлые тёмно-красные георгины. Только георгины всё равно не доедут до Москвы, да и нет уже георгинов, отцвели, а сирень бывает весной…Черёмуха ещё с детства представлялась ей нежной юной девушкой, сирень – тридцатилетней женщиной, вкусившей радости любви, ландыши – неуверенными подростками…  Георгины в её представлении были молодыми красавцами из какого-то давнего времени, принцами в плащах и со шпагами.  А гвоздики… Ну, что же, пусть будут гвоздики – революционные цветы без запаха и пола…
            Мать собиралась тщательно – долго выбирала одежду, нужно было одеться так, чтобы в дороге было удобно и на прощании выглядеть прилично, хотя кому там будет до её внешнего вида…Наконец, был выбран синий брючный костюм из немнущейся ткани, строгая блузка и удобные туфли.
            Мать уехала, они проводили её даже с некоторым облегчением, потому что трудно жить рядом, когда у близкого человека горе, а у тебя его нет, и ты не понимаешь, почему у него горе…
            Потом по телевизору она увидела мать в длинной очереди к залу, где проходило прощание и в руках у неё были те самые гвоздики… У многих брали интервью, но у матери никто интервью не брал, она не плакала, но была грустная и задумчивая. Так ей показалось. Потом мать позвонила и сказала, что останется в Москве, побудет некоторое время у Вали с мужем, после девяти дней приедет, а пока хочет сходить к дому в тихом переулке, где долгие годы жил певец. «Каждый день будет ходить и Валю за собой таскать», – снисходительно  подумала она.
            Ночь она спала спокойно, зная, что мать у Вали, а та не даст ей болеть и рыдать. Валю она видела всего один раз, когда та была у них проездом на курорт. Валя заехала   к ним в их маленький городишко вместе с мужем, где они тогда жили с матерью.. «Надо же на курорт», - ахала мать, сама ни разу не бывавшая ни на каких курортах. Валя, большая, шумная, громкоголосая, заполнила собой всю маленькую квартиру, казалось, что она везде и ходить стало негде… Валя долго тискала её, рассматривала, и говорила матери, хитро улыбаясь: « Похожа, ну, похожа, просто вылитая…» А мать смущалась и отводила глаза. Наверное, Валя уже тогда была посвящена в маленькую материнскую  тайну. Потом они  долго пили чай. Валя всё рассказывала что-то смешное и все смеялись, и было, правда, очень  смешно…А потом они с матерью уединились на кухне и долго шептались, а она с Валиным мужем Сан Санычем, играла в шахматы  в комнате, и Сан Саныч, высокий седоватый полковник, хотя по случаю отпуска он был конечно  в штатском, проигрывал партию за партией ей, десятилетней девчонке, а она радовалась и прыгала, а он делал вид, что огорчался,  и только потом она догадалась, что он просто ей поддавался.
            Утром она опять подумала про мать, потому что никак не могла найти то ключи, то ежедневник, наорала на копуш-девчонок и те ушли обиженные. Подумала, что мать взвалила на себя весь их быт и как же им будет трудно, если, не дай бог, матери не станет…
            После работы она побежала в магазин, вспомнив, что уже пришли голодные девчонки, а обеда у них нет, она забыла вчера. Побросав в корзину пакет пельменей, замороженные овощи и котлеты, она  подумала, что неплохо бы купить мясо и сварить какой-нибудь суп, но сил на мясо уже не оставалось, и она решила, что и так сойдёт.
            Пока она жарила эти несчастные котлеты, изголодавшиеся девчонки таскали куски со стола. В школе, конечно же, не обедали, и обеденные деньги истратили, бог знает на что. «Лишь бы не на сигареты»,-  вдруг с беспокойством подумала она и еще подумала, что она совсем мало занимается ими и совсем-совсем их не знает, как не знает и свою мать. Вот про певца этого она конечно слышала, но что мать так отреагирует на его смерть, не думала… Кое-как накормив своё семейство, перемыв посуду, она взялась было за тетради, но тут же бросила, успеется. На антресолях стоял старый дерматиновый чемодан, там мать хранила какие-то старые вещи, которые она всё порывалась выбросить, а мать не давала, говорила, что там у неё всё нужное. Она вспомнила, что там были и какие-то старые грампластинки и, поставив стул, решительно полезла на эти самые антресоли…
            Чемодан оказался неожиданно тяжелым, и она чуть не свалилась со стула, когда он вырвался из рук и тяжело шмякнулся на пол. На стук выглянула Дашка  и поинтересовалась, не нужно ли помочь? От помощи она отказалась, хотелось самой, одной посмотреть, что там, и  она строгим голосом спросила, чем они вообще заняты? Ах, смотрят ток-шоу… Этих ток-шоу развелось видимо- невидимо, и что-то их там привлекало…  Она велела немедленно выключить телевизор и садиться за уроки, но они конечно же и не подумали выключать. «Просто совсем отбились от рук», - вяло подумала она.
 
            Тяжеленный чемодан она принесла в комнату матери, там, в шкатулке лежал ключ,  и с трудом открыла это убогое чудище. Сверху лежали её дневники, ещё школьные, заботливо перевязанные лентой. Дневники она отложила в сторону и даже спрятала их под старую газету, потому что ничего хорошего и поучительного, насколько она помнила, в них не было, а девчонки могут заглянуть в комнату  в любой момент.
            Под дневниками двумя большими стопками лежали старые пластинки. Слева – Хиль, Кобзон, Пьеха, Мондрус, Ведищева, Кристаллинская, был даже Вертинский и Шульженко, а справа пластинки только одного певца, того, по которому так рыдала её мать. Она стала перебирать пластинки и читать названия песен. Многие песни она знала, слышала в детстве, а некоторые не слышала никогда, по крайней мере, их названия ни о чём ей не говорили. Захотелось послушать, и она снова полезла на стул. В глубине антресолей стоял старенький проигрыватель. Она извлекла его, стараясь производить как можно меньше шума. Снова вышла Дашка, спросила недовольно, что это она уборку вечером затеяла и нельзя ли им с Машкой погулять полчасика. Она без интереса спросила про уроки, всё равно скажут, что сделали, и разрешила только до девяти, и недалеко, и смотрите мне!
            Проигрыватель не работал к её разочарованию. Видимо, потому и был упрятан матерью на антресоли вместе с пластинками - слушать их всё равно не на чем. Под пластинками лежали две толстые общие тетрадки в коричневых переплётах. У неё в школе была точно такие, это сейчас у девчонок все обложки тетрадей в цветах, модных певцах или всякой ерунде. С ерундой они покупают охотнее, говорят что это «прикольно»…
            Она наугад открыла одну из тетрадок и сразу поняла, что это тоже дневник – не школьный с оценками и замечаниями, а личный дневник матери. Только вот личного там ничего не было, в смысле никаких любовных переживаний и размышлений о смысле жизни… Она открыла первую страничку,  она начиналась 1964 годом. На первой страничке была приклеена газетная фотография певца, плохонького качества, но и по ней было видно, как он молод, силён, успешен, как вдохновенно его лицо… Мать писала о том, как услышала нового певца, молодого и красивого, какой замечательный, изумительный, завораживающий у него голос, как он владеет им такой-то молоденький, даже моложе её! На каждой страничке стояла дата, название города, аккуратно подклеены билеты, программки. Коротко – где, когда. Коротко – где купила цветы, удалось ли подарить их самой, где пришлось ночевать…Коротко – где следующий концерт. И много-много слов любви, восхищения, словно записывая всё это, мать снова и снова переживала волшебные моменты концертов…
            Последняя страничка датирована 1974-м  годом – годом её рождения. И запись – «Кажется. мои концерты закончились…Наверное это важнее, а всё остальное просто глупость и молодость…»
            Она быстро перебрала пластинки - мать продолжала их покупать и после её рождения. Вот почему многое ей знакомо, она же слышала их с самого раннего детства, с ползункового возраста! А потом мать почему-то перестала покупать пластинки и вообще, словно забыла о своём певце.
            Она дочитала последнюю страничку и долго сидела, уставившись в одну точку. За окном заметно посинело и девчонкам пора бы уже быть дома, но она словно не замечала ни этой синевы, ни того, что детей до сих пор нет.
            «Мама, мамочка… Да ты же была влюблена в него… Не в певца, в человека… Ты была влюблена и поняла это только потом…В этом году он женился, ты сама об этом пишешь, и ты решила поставить точку… Только вот и в отцы ты мне выбрала похожего на него». Она ещё раз посмотрела на портрет певца, потом на своё отражение в зеркале шкафа, стоящего у матери в комнате. Такой же разлёт бровей,  такие же карие глаза, высокий лоб, упрямый подбородок, волнистая шапка  волос…
            Когда пришли Машка с Дашкой, она не услышала, занятая своими мыслями.
            -Ты чего полуночничаешь? -  спросила Машка, заглянув в комнату. Включила свет и сразу приземлила её, приблизила к действительности, где у девчонок наверняка ещё не готовы уроки, а у неё не проверены тетради и на обед завтра опять ничего нет…
            - Так. У бабушки убирала, -  соврала она.
            - В темноте? -  подивилась Машка.
            Она положила на место тетради и взяла одну из пластинок.
            - Девчонки! Где вот это можно послушать?
            Дашка взяла пластинку, посмотрела на мать и спросила:
            - А для чего тебе? Ой, ну прости… Бабушка тоже иногда слушала…
            - Бабушка? А когда? …
            Она никогда не видела, чтобы мать слушала пластинки, разве что в молодости, когда к ним приходили в гости подруги матери  с мужьями или кавалерами и устраивали танцы. Тогда ёе работой была смена пластинок, и она делала это с удовольствием и ставила, что хотела, что самой нравилось, и никто никогда не просил поставить именно эти пластинки, даже мать. Скрытная…
            - Да давно уже, ещё когда проигрыватель работал… А потом он сгорел, оттуда дым такой      шёл!
            И об этом она ничего не знала, никто не говорил ей ни про пластинки, ни про сгоревший проигрыватель, ни о том, что мать слушала своего певца с девчонками… А почему с ней – никогда? Стеснялась? Боялась, что та догадается о её маленькой слабости, ведь мать для неё всегда была сильной…
            Машка разглядывала проигрыватель и сказала:
            -  Мам, его нигде не возьмут в ремонт… Таких запчастей уже нет. Сейчас это редкость, раритет… А давай мы тебе накачаем? Плейер мой возьмёшь, если хочешь, -  сказала великодушная Машка.
            - Как? - переспросила она.
            - Да просто, с интернета. Мы тебе всё найдём, хочешь?
            - Сначала уроки, -  попыталась проявить она  родительскую твёрдость.
            - Да сделаны уже, мам!
            Тетради она проверяла до глубокой ночи, а девчонки разыскивали и записывали  на диск песни, которые смогли найти, а нашли они  всё или почти всё.

            Утром они проспали все. Постели заправлять было некогда, а в ванную и туалет всем оказалось нужно одновременно. Машка не могла найти учебник истории и обвиняла Дашку, что это она куда-то сунула, а у Дашки потерялась вторая кроссовка и она возмущённо бурчала, что они вечно запихивают её обувь под шкаф. Только под шкафом её тоже не было. Кроссовка нашлась в комнате, а учебник на кухне, завтракать не стали обе - опаздывали.  Только Дашка откусила кусок от бутерброда, и с набитым ртом натягивала куртку в прихожей. Машка вспомнила, что их класс дежурит по школе, и она уже вообще опоздала, и что может лучше в школу сегодня не ходить, пусть мама позвонит классной, что она заболела. От всего этого у неё действительно заболела голова, и выпихнув за порог обеих, она ещё посмотрела в окно, как они бегут через двор и только

потом сообразила, что любимый голубой свитер надела Машка, а обе блузки в стирке… Надеть пришлось серый и колючий и у неё сразу зачесалась шея, а терпеть придётся весь день. Только втиснувшись в автобус, она подумала, что очень хорошо, что она работает в другой школе, а не в той, в которой учатся девчонки, а то бы все сказали, что яблоко от яблони…
            Ещё несколько дней в их доме стоял сумбур и беготня, и наспех разогретые полуфабрикаты на обед, а   потом всё каким-то образом устроилось – она догадалась готовить сразу на неделю и даже порадовалась тому, что Дашка научилась, наконец,  жарить картошку и варить макароны, а у Машки перестала подгорать яичница…И все вещи она заставила девчонок собирать с вечера, несмотря на их вечное «потом», и сама научилась вставать раньше на двадцать минут, и их вполне хватало, чтобы в доме наступил порядок…
            А без матери всё равно было пусто и скучно, и девчонки интересовались, не собирается ли  бабушка там жить. Им тоже было непривычно и пусто, хотя она, их мать была рядом.  Она несколько раз звонила в Москву, спрашивала, как она там  и когда приедет, но у матери были ещё какие-то дела, с кем-то они с Валей познакомились, где-то собирались, куда-то ходили…
            Она подумала, что у матери появилась своя жизнь, не смотря на печальное событие, а не только её и девчонок, ну и ладно, ну и хорошо…
            Как-то вечером она вдруг вспомнила о записанной девчонками музыке и попросила у них плейер. Положив перед собой стопку тетрадей, она решила совместить приятное с полезным – получается же у девчонок решать задачи и слушать чёрте что одновременно…Сначала она услышала что-то весёлое, ритмичное и вспомнила… Ну конечно, именно эту песню она чаще других ставила материным гостям – им нравилось, ей тоже, под неё так весело было танцевать быстрые танцы…
            Потом зазвучала другая,  совсем другая песня и по стилю, и по содержанию. Сильный красивый голос пел о войне… Она давно забыла про тетради и слушала всё, всё подряд – лирические песни, оперные арии, весёлые итальянские песни, распевные песни о России, песни так называемого «гражданского» содержания… Грустные, весёлые. спокойные, зажигательные… Голос был необыкновенным, ярким, красивого тембра, мощным и в то же время мягким, глубоким… У таких певцов много поклонников, вернее поклонниц. Красивейший голос, талантливое исполнение, внешность…
            Очнулась она, глянув на часы – господи, когда же она тетради-то проверять будет! У девчонок было тихо – они уже давно спали. Ну да, они же заходили пожелать спокойной ночи – и Машка и Дашка… А она не поняла, просто покивала им, всё равно не слышала, что они говорят. Сидела с тетрадями опять допоздна, встала с трудом – всё теперь музыка только в выходные!
            Но вечером рука опять потянулась к плейеру, надев наушники, она решила – две песни! Не больше! И опять не получилось две, а гораздо, гораздо больше…
            Но она уже как-то научилась управлять своим организмом, и организм проснулся вовремя, и никто никуда не опоздал. И днём у неё было хорошее настроение, и вечером, когда она возвращалась с портфелем в одной руке и сумкой с продуктами в другой, настроение тоже было хорошим, и она подумала, а что же хорошего есть в её жизни, кроме двух тёмно-русых головок? И, когда она подумала о них, сразу вспомнила Машкин плейер и ах, да! Вот оно что! Вечером она будет слушать певца!
            Вот и получилось, что как однажды сказал кто-то из девчонок, она «подсела» на этот голос… Сначала она, конечно, возмутилась и попросила не употреблять жаргонных словечек, но как иначе было определить её нынешнее состояние?
            Голос стал родным, домашним, уютным и как она раньше без него жила? Её словно захлестнуло внезапно волной красоты этого голоса, его души…Кажется, она стала понимать мать – ведь кроме голоса был ещё и сам певец, молодой, красивый и такими же были его поклонницы – тоже молодыми и красивыми, а молодое и красивое всегда тянется друг к другу…
            Прошло ещё несколько дней, и начались каникулы, и девчонки уехали на турбазу вместе с их школой. Она не хотела пускать, хотелось наконец побыть с девчонками, погулять вместе по городу, посидеть в кафе, сходить в музеи, театр… Но они так просили, так умоляли, что она не выдержала. Они набрали с собой какие-то немыслимые наряды – будут дискотеки! И так радовались, что ей даже стало грустно…
            Сегодня она проснулась поздно, торопиться было некуда, совсем, совсем одна. И можно было выкурить после кофе ту сигаретку, что так и лежала за салатницей, но почему-то совершенно не хотелось. Может быть, потому что в этом сейчас не было никакой тайны? И она решила пройтись по магазинам, посмотреть что-нибудь для себя или для девчонок. Конечно, получится, что для девчонок, так было всегда. Но она всё-таки пошла и долго ходила по магазинам и ничего не купила, потому что без девчонок покупать что-то для них она уже не решилась, а для себя так ничего и не выбрала. По пути купила в кондитерской бисквитный торт, но пить чай с тортом одной не хотелось, и она решила позвонить Свете, у неё тоже начались каникулы. Муж на работе, а дети в садике, у неё ещё маленькие дети, и ей конечно тоже скучно дома одной…
            Ещё на лестничной площадке она почувствовала слабый аромат духов матери и заторопилась, и не могла попасть ключом в замочную скважину, и рассердилась на себя и, рассердившись, справилась, наконец, с замком, и сразу в прихожей увидела аккуратно висящее на плечиках пальтишко. А  из кухни пахло травами, только мать заваривала такой особенный душистый чай с травами… И порадовалась, что так кстати  купила торт и поспешила, раздевшись, на кухню и обняла мать сзади за плечи, и прижалась так, как делала это в детстве, когда случалось провиниться и нужно было попросить прощения…
             Потом они пили чай, замечательный чай, с принесённым ею тортом и она рассказывала, как они тут жили без неё, и как справлялись, и как скучали…
            - А как ты мама, как ты-то там?  – спросила она и мать рассказала, что Валины внуки уже совсем взрослые, и она вот-вот станет прабабушкой, а у Сан Саныча давление, а Валя ничего ещё, резвая, как молоденькая…
            - Я не об этом, мама - сказала она, хотя про Валю ей было тоже интересно, и покосилась на портрет певца, который девчонки заказали в фотоателье и поставили на кухне только вчера, а она ещё не успела найти для него в комнате место…
            Мать неуверенно посмотрела на неё, словно раздумывая, а надо ли ей об этом? И осторожно, словно нехотя, стала рассказывать, как они ежедневно ходили к дому певца, как познакомились там с давними его поклонницами…
            -  Представляешь, - вдруг оживилась мать, - я с некоторыми даже бывала на одних и тех же концертах в разных городах, а вот теперь только встретились, только теперь…
            - Ты очень его любила? -  неожиданно спросила она.
            - Кого? -  мать недоумённо посмотрела на неё, потом на портрет, и внезапно грустно улыбнулась.
            - Отца твоего я любила.  А его… Его я обожала – это совсем-совсем другое… Это как хрупкую дорогую вещь любить – тронуть лишний раз боишься, сломать боишься, только взглядом и прикасаешься…
            Они помолчали, каждая о своём и, отважившись, она произнесла:
            - Ты никогда не говорила о моём отце… Я даже не знаю, кто он…
            - Просто человек. Инженер. Он был женат… Он не собирался бросать семью, но… всё-таки бросил, – усмехнулась мать.
            Она молчала и мать продолжила.
- Он красиво ухаживал… красиво… Как в кино… а потом я узнала, что он женат. Но уже должна была появиться ты… и я ничего ему не сказала.
            - А потом? – глупо спросила она.
            - Потом?  Не знаю… Он исчез. А я не искала… Потом кто-то сказал, что он бросил семью, женился снова… Ты повторила мою судьбу. Просто удивительно, как ты её повторила…
            Они помолчали, и она подумала, что мать всё еще помнит человека, ставшего её отцом и, наверное, никогда не забывала. Ведь и она помнит своего «принца», помнит, что перед собой-то лукавить… Поэтому и не нравится ей никто, как бедная Светка ни старается…
            - Он не знает, что есть я? – осторожно спросила она.
            - Нет. Зачем ему это было знать? Ему было не нужно…
            - Мама, они были похожи? – она посмотрела на портрет певца.
            - Немного. Совсем немного… Волосы, глаза…
            - Я нашла твои тетрадки… Нечаянно… - сказала она, - и пластинки…
            Она встала и принесла из комнаты эти тетрадки в коричневых коленкоровых обложках,  протянула матери.
            Мать погладила тетрадку, открыла одну из них, тихонько перелистала и виновато улыбнувшись, закрыла.
            - Это была моя жизнь… До тебя. А  потом – только ты…
            - Расскажи мне… - тихонько попросила она.
            - Потом… Не сейчас. Потом расскажу тебе и девочкам… Если им интересно будет…
            - Пойдём в комнату, мам, -  помолчав, сказала она.
            Теперь она знала, что делать…
            В комнате она включила ноутбук и достала диск, тот который она слушала теперь каждый вечер.
            Тихая, грустная мелодия поплыла над комнатой, заполнила её всю нежностью и волшебством…
            Она посмотрела в повлажневшие глаза матери и присела рядом, обняв мать и прижавшись к ней. И это снова напомнило ей детство, когда было страшно и больно, но страх проходил, и боль исчезала, стоило только прижаться к маме…
            А мелодия плыла и плыла, и голос пел и пел, и в комнату заползал синий петербургский вечер, ясный  и прозрачный в это время года…
            И этот голос с каждой нотой всё больше сближал её с матерью, и между ними снова возникло то хрупкое, нежное, что всегда было между ними и только временно случайно куда-то исчезло за повседневной суетой и бытом…
            И еще она думала, что напрасно она обижается на дочек, когда ей кажется, что они её не понимают, что всё придет, и понимание тоже придёт. И что она очень любит свою мать и своих девчонок, и какое это счастье, что они есть в её жизни…
            А музыка, эта музыка, этот голос не просто давали наслаждение, оказалось, что они умеют творить добро и чудо…И она была благодарна певцу, голос которого творил это чудо и жалела, что так поздно узнала его, ведь чудо могло произойти раньше …
 
       
Rambler Top100 Рейтинг@Mail.ru